Государство, религия, церковь в России и за рубежом №2 [35], 2017 - [18]

, что делало внелитургические занятия священника особенно заметными. Оборотной стороной этого культа стала вера в безусловно магические способности облаток, а потому любые действия с ними теоретически могли вызывать настороженность. Немалую роль тут должен был играть и еще один фактор: значительная часть жителей Меца и его окрестностей была протестантами. А как напоминал преподобный Жак Гийон, именно почитание Святых Даров позволяло отличить католика от еретика-гугенота, «чьи глаза затемнены, а разум, ослепленный собственной гордыней, не может и не хочет признать истинность этого божественного таинства»[23]. Манипуляции с гостиями и священными сосудами, включая уничтожение одних и кражу других, провоцировали подозрения в «ереси», и наоборот. Так, на исходе 1641 года в Отене (Бургундия) четверо гугенотов, «словно четыре одушевленные яростью фурии», ворвались в церковь, вскрыли табернакль, высыпали «на алтарный покров» гостии из дарохранительницы, забрали ее и причастную чашу, а большую гостию из так называемого «солнца» (верхней части дарохранительницы) «разломали на тридцать частей», и выкинули, «святотатственно рассеяв ее частицы по гугенотскому кладбищу»[24]. Дальнейшее изложение событий не позволяет сказать, был ли это обычный разбой, или идеологический жест. Кража сосудов свидетельствует скорее о первом, но странный поступок с освященной гостией и протестантским кладбищем служит аргументом в пользу второго[25]. Известен по крайней мере один случай, когда пойманные грабители вроде бы пытались выдать себя за гугенотов. Это уже упоминавшиеся орлеанские бродяги, которые съели гостии. В момент кражи их поймали слуги местного сеньора, который как раз принадлежал к «так называемой реформированной церкви». Оказавшись под замком, они выкидывают чашу в нужник, и, якобы по подсказке стражи, объявляют себя гугенотами, рассчитывая на сочувствие владельца земель. Однако он оказывается «слишком политически благоразумен, чтобы отпустить их восвояси», и сдает их властям[26].

Истории о гугенотах-грабителях (или грабителях-гугенотах) в основном связаны с началом 1640-х годов и, по-видимому, являются отголоском известных конфликтов 1620-х годов, закончившихся военным и политическим поражением протестантского меньшинства. Но они заставляют пристальней присмотреться к более поздним рассказам о святотатствах, в которых не упоминается «так называемая реформированная церковь», хотя присутствуют типологически похожие черты. Скажем, когда «самый дерзкий и порочный из всей банды», в 1648 году ограбившей Сен-Сюльпис, не просто высыпает, а бросает гостии в грязь, то не указывает ли это на его возможную принадлежность к «еретикам»? За недостатком информации ответа на этот вопрос нет. В 1660-х годах упоминания вероисповедания тех или иных нарушителей спокойствия становятся все более редкими, что отнюдь не означает отсутствия подспудных конфликтов и межконфессионального напряжения. К примеру, в 1662 году в одной из деревушек в окрестностях того же Меца была снесена и разобрана на строительные материалы часовня. Это прагматическое решение, судя по всему, не имело характера вызова, и тем не менее было воспринято как святотатство. Наличие судебного разбирательства говорит о том, что власти вполне могли подозревать, что тут не обошлось без протестантских симпатий[27].

Шарль Фавас, конечно, не был ни грабителем, ни тем более тайным гугенотом, но у его прихожан, живших бок о бок с протестантскими общинами, по-видимому, развилась повышенная чувствительность к символике ритуальных и околоритуальных жестов, равно как и крайняя подозрительность. На это указывает их реакция на его слова про то, что он любит служить мессу, поскольку «при этом <…> поворачивается к Господу задом». По сути, это неудачная семинаристская шутка: Фавас имел в виду конкретный момент богослужения, когда священник обращается к конгрегации с благословением Dominus vobiscum[28], то есть сам по себе поворот спиной к алтарю был неотъемлемой частью литургии. А комическое обыгрывание или «снижение» ритуальных жестов и процедур входило в арсенал той внутрицерковной культуры, которую Михаил Бахтин частично ассоциировал с карнавалом. Если сравнить этот речевой жест с известным описанием «некой страны», которая «удалена больше чем на тысячу сто лье от моря, омывающего край ирокезов и гуронов», то, представляя якобы туземный обычай, Лабрюйер позволяет себе гораздо большее:

Ежедневно в условленный час тамошние вельможи собираются в храме, который именуют капеллой. В глубине этого храма возвышается алтарь их бога, где жрец совершает таинства, называемые святыми, священными и страшными. Вельможи становятся широким кругом у подножия алтаря и поворачиваются спиною к жрецу, а лицом к королю, который преклоняет колена на особом возвышении и, по-видимому, приковывает к себе души и сердца всех присутствующих. Этот обычай следует понимать как своего рода субординацию: народ поклоняется государю, а государь — богу («О дворе» 74)[29].

Речь идет о французском дворе, и современному читателю не нужно разбираться в реалиях XVII века, чтобы опознать в этой «субординации» соединение двух культов, собственно религиозного и нового, государственного, ассоциирующегося с фигурой Людовика XIV. Поворачиваясь задом к алтарю, а лицом к королю, придворные делают выбор в пользу светской власти, тем самым ставя под сомнение свою приверженность догматам веры. Отсюда всего один шаг до издевательской переделки «Отче наш», ходившей по рукам на рубеже веков: «Отче наш, иже еси в Версале, да не славится имя твое <…>, да не будет воля твоя ни на земле, ни на водах», и т. д.