Горят как розы былые раны - [66]

Несколько мгновений она не отрывала изучающего взгляда от лица Голландца, а потом вдруг обронила:

– А быть может, он у тебя был лишний, и Господь отнял его у тебя, а, мальчик?

Голландец почувствовал непреодолимое желание вернуться в плохо нагретую комнату старухи на другом конце города. Здесь все было на удивление неправильно. Необоснованный запах свежести, необъяснимость яркого, почти праздничного света из обыкновенной лампочки в шестьдесят свечей. И, наконец, цвета. Все предметы в этой квартире словно опрыскали водяной пылью – Голландец видел их цвет до самой глубины. В мир, который ему сейчас хотелось поскорее покинуть, он знал, ему захочется вернуться завтра же.

– Вот адрес Головина. – Старуха, закончив разглядывать Голландца, написала что-то на листке и вырвала его из тетради. На обратной стороне она стремительным почерком набросала несколько фраз. – Ты найдешь его и скажешь, что от Беловой. Впрочем, я там все написала. А теперь спеши домой, юноша, и да пребудет с тобой бог.

Поднявшись, она протянула ему руку.

Он взял ее и почувствовал тепло. Невидимая сила проникла в его руку и растопила холод ладони.

– Эту руку целовал сам Коровин, юноша. – И Голландец познакомился с улыбкой старухи. Он не мог объяснить, зачем это сделал, но вдруг наклонился и поцеловал тыльную сторону ладони.

«Я приду завтра к вам, можно?»

Отложив тетрадь, старуха кивнула и погладила его по голове.

– У тебя есть девушка, мальчик?

Он покачал головой.

– Ты спрашиваешь, зачем? – удивилась старуха, снова вглядываясь ему в лицо. – Человеку нужно обязательно любить. Впрочем, когда это случится, ты не заметишь.

Она смотрела, как он, стыдясь и пряча одну ногу за другую, завязывает не однажды разорванные и связанные шнурки на потрепанных грязных ботинках.

– Принеси мне завтра ирисы.

«Ирисы?» – Голландец ошеломленно поднял брови.

– Я очень люблю ирисы, юноша. Меня зовут Ирида Максимовна. Тебе это о чем-то говорит?

Голландец покачал головой.

– Ирида – богиня, посланница богов с Олимпа. Она сходила по радуге на землю, поэтому слово «ирис» в переводе с греческого означает «радуга». Теперь понял, бестолковый юноша?

Голландец поднял голову и из прихожей проник взглядом в комнату. Та часть ее, что была видна из проема двери, продолжала светиться ярким светом.

Поднявшись, он вздохнул, изобразил ладонями маленький фейерверк и снова вздохнул, разведя руки в стороны.

– Я знаю, что они давно отцвели… – Она хитро прищурилась, отчего ее лицо покрылось сеткой морщин. Протянула Голландцу сложенный вчетверо листок из ученической тетради и пробормотала: – Ирисы можно украсть в холле ботанического сада…

Потрясенный до того, что пронизывающий ветер и секущий глаза дождь он почувствовал лишь перед домом, Голландец решил к старухе больше не ходить. Но утром, едва почувствовал себя в новом дне, понял, что пойдет. Ему нужен был проникающий в него свет. Запах свежести, в котором присутствует едва ощутимый привкус масляных красок, пропитанные светом предметы в квартире, голос старухи и ее уверенный взгляд. Едва дождавшись окончания занятий, он пошел к ботаническому саду и по дороге думал, почему такой силой наполнены глаза этой женщины, такой энергией, и почему так ярко выглядят они рядом с непримечательными глазами Ведьмы.

Срезав перочинным ножиком три ириса так осторожно, что даже не стряхнул с них росы, Голландец понял почему. Ведьма боялась цвета. Он не вселял в нее жизнь. Оттого ее глаза были не приучены к свету. Откуда взяться ярким цветам в ее взгляде, если она никогда не нанесет хром на картину, не заглушив его предварительно охрой… Цвет не впитался в ее взгляд, он не поселился в глазах…

Он пришел к старухе, когда та уже лежала в гробу.

– Ночью, ночью умерла, – отгоняя Голландца как муху, торопливо объяснила ему одна из бабок в квартире. – Неча здесь ходить, тревожить… Картины она музею отписала, квартира государственная. Так что неча.

На третий день ее хоронили. Он не пошел на занятия. Когда могильщики зарыли гроб и шесть бабок – вся прощальная процессия, разбрелись по домам, сам не понимая зачем, он просидел у могилы до обеда. А потом положил на пахнущий пашней холмик три завядших ириса и, подняв воротник куртки, ушел.

Три ириса пролежали на могиле до вечера. И вскоре цветки один за другим утащил ветер.

* * *

Он потерял cто двадцать минут бесценного времени. Куда ехать? Мысли двигались только в одном направлении – Лебедев. Ну не может, не может никто больше взять картину! Слова капитана подтверждали правильность хода его мыслей. Все похоже на дело рук Лебедевых прислужников. В тех двух, что встретили его у Большого, безошибочно угадывались пенсионеры от Конторы. Ближе к закату карьеры сотрудники госбезопасности любят обращаться в советников по вопросам безопасности тех, кого на подъеме карьеры давили как кроликов. И вели эти пенсионеры Голландца по Москве профессионально – не придерешься. Не к кому. И не к чему. Ни картины, ни пенсионеров.

Телефон подал голос и завертелся на пассажирском сиденье. Соня?

Он схватил трубку и в запале выдохнул:

– Да?

– Как дела, оформитель?

Не веря своему уху, Голландец посмотрел на экран. На нем высветились какие-то цифры, он впервые видел их сочетание, но голос узнал сразу. Этот вальяжно-мычащий, как у начальников районных ГИБДД, голос принадлежал сотруднику военкомата – поздней любви Сониной мамы. Мерцающему мужу, как окрестил его после первого же знакомства, догадавшись, что к чему, Голландец.