Горят как розы былые раны - [65]

– Вам ли говорить такое ученице Коровина, сударыня?

Был бы Голландец способен издавать звуки, он бы онемел.

– Что вы сказали? – свистящим шепотом уточнила Лидия, за которой давно водилось прозвище Ведьма.

– Я сказала, что не вам со мной спорить! – прокатилось по залу и застыло под его куполом. – Этот мальчик спущен сюда с Олимпа. Скорее всего богам надоело быть свидетелями чудес, которые не в силах творить даже они. Зависть, сударыня, худшее из качеств богов!

Это было очень похоже на истину. Маленькая, тщедушная старушка произнесла слово, которое отвечало на все вопросы. И уже на следующий день она не вышла на работу. Директору музея не удалось убедить райком партии даже тем аргументом, что восьмидесятилетняя старуха выжила из ума и партия не должна бросать в беде беспомощных людей. Кто-то там, наверху, проявил человечность, и старушке было предложено место уборщицы. Но больше в залах музея Голландец ее не видел. Это означало, что милость не была принята.

Через две недели Голландец выяснил, где она живет, и вечером, после занятий, набив карманы леденцами, направился в гости. Двухэтажный дом на четыре хозяина стоял на другом конце Задольска. Смешав изношенными ботинками грязь двух окраин, Голландец поднялся на второй этаж и позвонил в дверь.

– Вы грязны, сударь, как бурлак, – невозмутимо заметила старуха и жестом пригласила Голландца внутрь. Казалось, она даже не была удивлена его визиту.

Странное дело: в этой квартире Голландец не ощутил привычного для жилищ пожилых людей запаха слежавшегося в шкафах постельного белья и кефира. Прежде, бывая в таких домах, да и сейчас, проживая на квартире бабки-уборщицы, он рисовал атмосферу таких помещений, напирая на неаполитанскую оранжево-желтую. Сейчас же, переступив порог, он мгновенно ощутил силу зеленого кобальта. И свет ударил ему в глаза, когда он оказался в комнате….

На всех стенах висели картины. Их рамы могли соперничать своею скромностью с рамами Толстого и Горького в кабинете литературы, но несколько из картин были обрамлены золотом, сказал бы Голландец, если бы ему до этого хоть раз довелось увидеть такое количество желтого металла.

Он стоял, сжимая кулек все сильнее и сильнее. И из него на пол, по одной, падали леденцовые конфеты. Он не обращал на их каменистый стук никакого внимания. Голландец ничего не слышал, кроме шума в голове, и ничего не видел, кроме картин.

– Юноша, вы обезумели? Зачем вы беззубой бабке принесли леденцы?

Оторвавши взгляд от стены, Голландец спохватился и протянул старухе кулек. Все сейчас происходило вопреки времени и образам в нем. Словно выхваченные из потока реальности ирреальные мгновения на полотнах…

– Вас так чарует импрессионизм?

Голландец кивнул.

– Я напою вас чаем.

Голландец еще раз кивнул, на этот раз смущенно.

– Я завтра умру, юноша, – произнесла старуха после второй чашки чая, – поэтому будем кратки. Вам нужно отыскать Головина.

После первой порции информации вторую он воспринял не сразу.

– Отчего вы все молчите, зимородок?

Сковавшие его рот годы никак не могли победить его врожденную способность, и поэтому Голландец всегда, когда был изумлен и ему не хватало времени вспомнить, что склонен к немоте, начинал шевелить губами. Покачав головой, старуха поднялась и направилась к комоду. Через минуту перед Голландцем лежала ученическая тетрадка в клеточку, в которой не хватало нескольких листов, и шариковая авторучка за тридцать пять копеек.

– Я иногда краду отсюда листы, чтобы написать письмо сыну, – сообщила старушка, усаживаясь и поднимая блюдце с чаем. – Вчера снова писала. Рассказала, как со мной обошлись. Да заодно и попрощалась.

«Почему ваш сын не заберет вас к себе?» – быстро набросал на листке Голландец и показал старухе.

Найдя на груди пенсне, она освободила запутавшийся в оборках платья шнурок, прочла и снова занялась чаем.

– Он не может этого сделать.

«Он не может приехать, даже когда вы попрощались с ним?»

– Он умер десять лет назад от сахарного диабета.

Если бы не картины на стенах и стол в углу комнаты, на котором лежали несколько чистых, состарившихся вместе с хозяйкой палитр, если бы не несколько десятков лежащих, как стволы на лесоповале, кистей, Голландец непременно решил бы, что имеет дело с сумасшедшей. Иначе как объяснить ту схватку с Ведьмой в музее, сообщение о завтрашней кончине и письмо сыну, который умер в семьдесят шестом году?

– Человек обязан с кем-то общаться, иначе перестанет быть человеком, – сказала старуха, перебирая на пальцах перстни, которые никогда не носила в музее. – Одиночество, милый друг, – это когда некому рассказать свой сон. – Помолчав, она словно вынужденно добавила: – А ведь я знала, что ты явишься.

Голландец поднял брови.

– Ты не такой, как все. Не лучше и не хуже. Просто – другой. Объяснил бы кто-нибудь старой дуре, как можно писать четырьмя пальцами…

Голландец посмотрел на руку. Он вспоминал об отсутствии пальца на руке, только когда перехватывал кисти маленького номера. Они выскальзывали из его больших рук.

– И, бог свидетель, как хотела бы я посмотреть на полотно, написанное твоей пятерней.

Об этом Голландец вообще никогда не задумывался.