Горят как розы былые раны - [67]

– Вот те раз. Здравствуйте. Так неожиданно.

В трубке отчетливо чувствовался запах перегара. Перед тем как позвонить, подполковник хорошо заправился. И чувствовал себя поэтому так же уверенно, как в квартире, в которую Голландец с Соней иногда прибывали на званые обеды.

– Ты где едешь?

– А почему вы решили, что я еду?

– Не пудри мне мозги. Кафе на Ленинградском знаешь?

Он произнес это таким голосом, что можно было смело заподозрить в подполковнике завсегдатая ночных клубов.

– Вы Ленинградский хорошо представляете? – спросил Голландец.

– А что?

– Ничего. Вы что хотели-то? Я сейчас немного занят.

– Подождет твоя занятость. Приезжай в кафе на Ленинградский. Сейчас. Это тебе нужно, а не мне, – и отключился.

«Не может быть…» – вяло тянулось в голове Голландца. Было трудно поверить, что этот человек имеет какое-то отношение к «Ирисам». Ожидать от подполковника можно было чего угодно, но только не причастности к картине. Голландец рассеянно хмыкнул. Хорошо хоть название кафе успел сообщить, перед тем как кнопку нажать.

И вдруг под сердце, если оно у Голландца было, заползла отвратительная липкая тревога. Он нажал на телефоне кнопку вызова дважды.

– Что? – словно разговор и не прерывался, бросил военком.

– Картина у тебя?

Долгое молчание могло свидетельствовать о многом. Что подполковник наливает. Что слушает инструкции. Или обдумывает ответ, хотя непонятно, что тут обдумывать. Или «да», или «нет».

– Я спрашиваю на тот случай, если ты уснул, – картина у тебя?

– Ты чего хамишь, щенок?.. Ты кому тыкаешь? Я тебя в порошок, если захочу… Ты в тот дом ни шагу больше!..

– Хорошо, хорошо… Простите, я просто занервничал и забылся…

– По морде дам и…

– Я прошу прощения. Мне нужно думать, с кем разговариваю… Через четверть часа буду. – Голландец прикинул и добавил: – Через пятнадцать минут.

«Картина у него. Он слишком долго думал. Но один ли?»

Голландец ехал в среднем ряду, и мысли его после небольшого потрясения выстраивались в ровные ряды. Лебедеву нужны «Ирисы». Он уже достаточно безумен, чтобы отдать приказ лишать жизни всех, кто связан с этим делом. Но для того, чтобы ликвидировать Голландца, не нужно использовать военкома. Если только Лебедев не решил убить двух зайцев одним выстрелом и в одном месте.

«Но это хлопотно. То, что мерцающего мужа они впрягли в дело поиска картины, – это уже ясно. Не сам же он додумался этим заняться».

Выезжая на Ленинградский, Голландец рассуждал уже так:

«Безумный Лебедев вслед за мной отправляет своих людей. Он боится, что я найду картину, но не верну. Потом что-то случилось, и он уже уверен в том, что «Ирисы» у меня. Так где же я все-таки наследил?.. В этой уверенности он направляет ко мне двоих дуболомов с задачей изъять картину, а меня пришить. Иначе зачем ножи?.. Параллельно меня обхаживает капитан. Метод двойного контроля. Но капитан сплоховал, сплоховали и дуболомы. Нужно снова искать ко мне дорогу. И пенсионеры быстро вычисляют мерцающего мужа… Чем они его взяли – неизвестно, скорее всего деньгами…»

На этом его рассуждения закончились. Как только он дошел до финала, Голландец понял, что картина у подполковника. Только Лебедев об этом еще не знает. Значит, холст из «Фокуса» у дома Храмова вынимали не люди Лебедева. Холст вынул по их заданию этот старый пень. И сейчас, не имея даже на молекулярном уровне представления, с чем связался, с кем и чего это может ему стоить, он решил поторговаться. Кажется, это называется двойной игрой. Представление о цене полотна у него смутное, он описал бы цену так, спроси его кто-нибудь об этом – «очень дорого». А сколько дорого – десять тысяч долларов, сто или миллион, – это ему нужно уточнять.

Еще сутки назад, сидя перед «Ирисами» в мастерской, Голландец прикидывал и так, и эдак, судил, рядил, листал сводки торгов и справочники Сотбис и Кристи и в конце концов пришел к выводу, что ближе к оценке картины был все-таки Жданов. Картина могла быть выставлена в Лондоне с начальной ценой в восемьдесят пять – девяносто миллионов фунтов. А вот за сколько ее купят потом, когда впервые взлетит над столом молоток… Этого предугадать он не мог. Видел бы Голландец будущее, поволок бы капитана в подвал вместе с холстом.

Так что подполковник рассчитывает получить с него какие-то деньги. Если так, то он и близко не стоит рядом с истиной.

Но неужели «Ирисы» у него? Предположение было настолько фантастическим, что Голландец даже рассмеялся. Как же все-таки неисповедимы пути господни… И почему не проходит эта отвратительная тревога в груди?..

Ведь он все разложил по полочкам, все просчитал. Почему тревога не уходит?..

Он уже подъезжал к кафе. Уже видел название и высматривал место для парковки. Думал, как ставить машину, чтобы обеспечить себе мгновенное исчезновение.

Десять минут назад он бросил «Фокус» за квартал от входа и пришел пешком. Разглядывал, посасывая леденец, столик, пытался проследить взгляды подполковника, изучал места, куда они были направлены. Сквозь стекло ему было видно каждое движение мерцающего мужа. Но ничего, ни движение губ, ни моргание, ни движение плеч не указывали на то, что он в кафе со спутниками. Подполковник в течение семи минут добросовестно складывал о себе мнение как о человеке, который на важные встречи приходит в одиночку. Если бы его вели и он находился сейчас под контролем и не знал этого, то не он, а другие выдали бы свое присутствие. Подполковник мог не смотреть на тех, с кем пришел. Но они не могли не глядеть на него. Закон Мэрфи. Если у Мэрфи вообще есть такой закон. Должен быть.