Горят как розы былые раны - [64]

Несчастный Анатоль поскользнулся, когда шел обедать. На ходу пообещав расквитаться со спрятавшимся в углу больным, он советовал ему приготовиться к страшной ночи, не сводил с него глаз, а сам шел к дверям, ведущим в столовую. Наступив на лужу пролитого кем-то супа, он потерял равновесие и упал. Когда он рухнул на пол, каменная колонна у входа засияла свежей кровью, и в глазах лежащего Анатоля появилось изумление. То изумление, которого ему так не хватало все эти годы…

Упав перед ним на колени, Винсент осторожно поднял голову больного и уложил себе на колени.

– Подите к черту отсюда! – прокричал, хватая его за плечо, доктор и обернулся назад: – Принесите мне камфары! Хотя какая тут, к чертям, может быть камфара, если у него череп раскроен…

Положив ладонь на лоб агонизирующего Анатоля, Винсент закрыл глаза и что-то забормотал. Голова его склонилась над умирающим, а окровавленная ладонь чуть дрожала…

– Pater noster, qui es in caelis… – шептали губы его.

– Патер ностер, куи эс ин целис… – разноголосым хором бормотали двое или трое стоящих рядом идиотов…

Убрав руку с плеча Винсента, доктор наблюдал, как ноги Анатоля теряют свою уверенность. Он посмотрел на пастора, тот показал ему ладонь, и доктор качнул головой…

– Et dimitte nobis debita nostra… – бормотал Винсент.

– Эт димите нобис дебита ностра… – гудели невпопад больные.

Анатоль тяжело дышал, но агония отступила. Приоткрыв веки и пытаясь рассмотреть мир, который обошелся с ним так жестоко, Анатоль закатывал глаза. Соленый пот резал их и выдавливал слезы. Анатоль смотрел на человека, остудившего его боль, но не видел.

Винсента уже там не было…

Он стоял на скалистом берегу, изо всех сил сопротивляясь ветру. Рассыпая веером мириады брызг, серое с изумрудным отливом небо с грохотом разбивалось о скалы. Ветер рвал с него одежды и сталкивал вниз, туда, где за скалистой грядой стыла податливая, иссушенная веками земля. Словно опасаясь, что в дикости разгулявшейся стихии Винсент увидит что-то, что покрыто тайной, ветер гнал его прочь, подальше от берега.

А Винсент, прикрывая глаза от соленых брызг, смотрел на небо. В освещенном лимонным светом луны неистовстве природы он видел каждое завихрение воздуха, различал его потоки, как различает дельфин стремительно мчащиеся в мутной воде косяки сельди. Сталкиваясь друг с другом, сшибаясь и потрясая все вокруг себя, потоки несли к берегу высокие волны, разбивали их, как хрусталь, о камни, сыпали осколками на берег, и Винсент жадно ловил ртом силу, приносимую с моря…

– Я вижу тебя! – кричал он, делая шаг вперед с таким трудом, словно в руках его была тачка, груженная углем. – Дай мне хоть глоток своей силы!.. Дай силы, чтобы я жил!.. Или забери к дьяволу, раз господь избегает меня!

Винсент вялой от холода рукой развязал тесемки на шее, и плащ, словно мокрая простыня, хлопнув в руках невидимой прачки, улетел куда-то в ночь. С треском рванув в разные стороны лацканы, Ван Гог скинул камзол и остался в белоснежной рубашке. Хлеща его, ветер размазывал шелк сорочки на груди и, забираясь под воротник и меж пуговиц, надувал ее пузырем на спине.

– Возьми и будь ты проклят тысячу лет!.. – теряя голос, кричал Винсент, расставив руки и ища свое распятие.

Рухнув на колени на сияющие свежестью камни, Винсент, не опуская рук, склонил голову.

– Дай силы…

Он не чувствовал ни голода, вечного спутника своего, ни слабости, окутавшей его последние месяцы.

Глава XI

Голландец снова вспомнил тот день, когда много лет назад был вызван директором училища. И как на следующее же утро, во время рисования с натуры, преподаватель выхватила из его руки кисть.

– Ты недостоин этого предмета, – стараясь говорить тихо, быстро произнесла она.

Голландец был удивлен и огорчен. Ему казалось, что роскошное женское платье середины восемнадцатого выглядело бы куда убедительнее, если бы его подол был оторочен не белыми рюшами, а неаполитанскими розовыми. Десять будущих художниц стояли за мольбертами в зале краеведческого музея, и каждая из них, изо всех сил стараясь не оказаться в поле зрения Лидушки, как с ненавистью звали ведьму, шуршала кистями по холсту. В оглушительной тишине зала музея шорох этот чудился Голландцу взмахами нескольких летучих мышей, пытающихся вслепую забиться в щели под потолком.

– Ты никогда не станешь художником!

И тогда Голландец опустил дрожащие пальцы в разноцветные масляные пятна. Стремительно смазывая краску с палитры, смешивая ее и находя нужный оттенок, он дописал картину пальцами.

«Ты никогда не станешь художником», – звенело в его голове.

Смотрительница зала, ветхая, видавшая дореволюционные виды старушка, добралась до мольберта Голландца и, не стараясь говорить тихо, произнесла:

– Боже, какое чудо.

– Это чудо? – шагнув за мольберт и продолжая сжимать кисть Голландца, воскликнула Лидия Николаевна. – Это безвкусица не желающего учиться человека!..

Голландец на всю жизнь запомнил, что случилось потом. Всегда тихая и молчаливая старушка вдруг выпрямилась и, не скрывая бушующего в глазах ее огня, стала выше ростом. Стан ее распрямился, руки налились силой, и, когда она обхватила ими свою талию, Голландец с необъяснимым ему в ту пору изумлением заметил, что у старухи есть грудь.