Гастелло положил самолет в крутой правый вираж.
Этого было мало. Пламя разрасталось.
Гастелло ввел машину в скольжение, стараясь оттянуть огонь от людей.
Штурман доложил:
— Шоссе — двести сорок градусов.
— Далеко?
— Около минуты.
Минута?! Это — вечность, но...
Гастелло опустил очки со лба, так как жар обжигал глаза.
Машина разворачивалась. Чтобы ускорить ее движение, Гастелло дал от себя.
Самолет летел в черноте ночи, подобно комете. Он оставлял за собой длинный хвост пламени, багрового дыма.
— Штурман! Где танки?
Какие доли секунды остались в их распоряжении?.. Десятые? Сотые?
— Ну?
Штурман увидел танки.
— Командир! Чуть влево... хорошо.
Но прямой жар стал невыносим. Огонь тянуло вдоль фюзеляжа, к стрелку и радисту. Не задохнулись ли уже?
— Стрелок!
Молчание... Вечная слава!
— Радист!
— Есть…
Муха еще жив. Он еще понадобится.
— Держитесь!
— Есть.
А ведь у него, наверно, уже огонь.
— Штурман, танки?
— Сейчас будут...
Секунда молчания, и голос штурмана:
— Командир!
— Да, дорогой?
— Командир... посвяти меня в коммунисты.
Гастелло твердо, без тени сомнения:
— Именем партии, принимаю тебя...
Голос радиста:
— Танки!
Тихий, маленький Муха!..
Спокойный, неторопливый шопот штурмана, словно боящегося, что его могут услышать ползущие по шоссе железные чудовища:
— Доворот вправо... еще...
Гастелло:
— Муха! Радируйте: «Выполняя последний удар, Анна...»
Шопот штурмана:
— Командир... от себя.
Гастелло дает от себя. «Анна» уже ничего не успеет донести: танки под нею. За ними — колонна цистерн.
Гастелло чувствует, как горячий ларингофон сжимает ему горло.
— Товарищи... Слава Отчизне!
Голоса радиста и штурмана слились в один:
— Тебе, Отечество!