Горячие сердца - [56]

И тут же последовал доклад стрелка:

— Купол долой, и... кажется, пришлось по оперению.

О том, что с оперением неладно, Гастелло почувствовал уже и сам, по управлению.

Спасение было в том, чтобы вырваться из луча прожектора. Если бы Гастелло имел представление о том, каков под ним запас высоты!

— Штурман, что-нибудь видите?

— Ничего.

Ах, так!.. Гастелло до отказа двинул сектора. Взвыв моторами, самолет полез в горку.

Ручка, правая нога. Разворот производился без всякого представления о положении в пространстве. Ослепленный Гастелло не видел даже приборов на собственной доске.

Самолет выл и дрожал. Но зато тут же послышался голос штурмана:

— Алло, командир! Порядок!

Гастелло открыл глаза. Еще несколько мгновений он ничего не видел, кроме качающихся по сторонам столбов света: прожектора искали потерянный самолет. Но в следующие мгновения Гастелло начал различать на фоне светового занавеса дымы зенитных разрывов. Немецкие зенитчики, утратив возможность прицельной стрельбы по самолету, вели теперь интенсивный заградительный огонь. Завеса разрывов делалась все плотнее.

— Штурман, результаты работы?

— По всей окружности аэродрома пожары. Это — самолеты. Два больших взрыва — похоже на склады горючего.

— Радист!

— Есть радист!

— Донесите: «Результаты удовлетворительные».

Вмешался было голос штурмана:

— Они отлич... — но осекся, не договорив.

Радисту был снова слышен только голос командира:

— Радируйте: «Результаты хорошие. Аэродром набит большими самолетами. Сейчас доложу число уничтоженных...» Штурман! Делаю круг, считайте горящие машины.

— Есть считать!

Радист забубнил свое:

«Говорит Анна... говорит Анна...»

Гастелло совершал маневр по вертикали, щурясь от надвинувшихся снова столбов света. Он не давал немцам поймать самолет. Один прожектор скользнул было по крылу, но тотчас сорвался и пошел в сторону.

Однако тут же новый удар потряс самолет. Гастелло пришлось сделать усилие, чтобы удержать его от броска. Стрелок донес:

— Прямое попадание в правую плоскость... — И после короткой паузы: — Осколком...

Он хотел сказать, что осколком разорвало комбинезон у него на плече, что осколок ожег ему тело и остался в нем; может быть, хотел еще добавить, что теряет силы и сползает со своего сиденья, но не сказал ничего. Не потому, что потерял силы, а именно потому, что их хватило, чтобы удержать слова. Зачем волновать командира такими пустяками? Вот ранено крыло — другое дело.

Разрывы вокруг делались все гуще и точнее, но Гастелло не хотел уходить от цели, прежде чем не убедится в том, что́ сделали его бомбы. Он привык точно доносить о результатах работы. Кроме того, была мысль, что хлопоты, которые он доставляет немцам, отвлекают их внимание от его двух ведомых. Товарищи смогут добить то, что не уничтожили его собственные бомбы.

Заговорил штурман:

— Не могу сосчитать... Там такая каша!.. Кажется, им больше не требуется.

Ну нет! Он сам знает, что требуется немцам!

— Радист! Приказание ведомым: «Дать по одной пятисотке. С остальными уходить на запасную цель. Меня не ждать».

Сегодня фрицы получат от него все, что им полагается!

Но прежде чем ему удалось увидеть результаты этого решения, прямо на его пути, под самым носом самолета, возникла бесконечная гирлянда разноцветных шариков. Словно они сыпались с неба. Это забила почему-то молчавшая до сих пор скорострельная пушка-автомат.

Раньше чем самолет выполнил посыл рулей, пытавшихся увести его со смертельного курса, два снаряда, один за другим, впились в машину Гастелло. Один снес бок штурманского фонаря, другой разорвался в левой плоскости, у самого центроплана. Гастелло не нужно было глазами искать повреждение. Оно тотчас дало о себе знать само: из-под крыла выплеснул яркий язык пламени.

«Бак!»

Вероятно, такая же мысль пронеслась в мозгу и остальных членов экипажа. Каждый знал ей цену.

«Вот и все...»

Да здравствует жизнь!

Мысли Николая были ясны и холодны.

Сотые доли секунды растягивались теперь в отрезки времени, достаточные, чтобы продумать все еще раз.

Впрочем... о чем же думать?

Это же... все.

Окончательно все...

Мысль о том, чтобы покинуть самолет над расположением врага, была давным-давно похоронена так глубоко, что даже жадный инстинкт жизни не мог вытащить ее на поверхность сознания.

Ярко вспыхнула другая мысль‚ казалось, тысячу раз передуманная и решенная: люди!

Его люди. Его боевые товарищи.

Боевые товарищи!..

Это больше, чем собственная жизнь.

Товарищи...

Люди... Живые люди.

Он должен предоставить решение им.

Гастелло произнес скороговоркой: — Штурман, радист, стрелок!

— Есть.

— Есть.

Немного задержался с ответом только раненый стрелок:

— Есть...

— Предлагаю оставить самолет.

В ответ послышалась такая же скороговорка штурмана:

— Предлагаете или приказываете?

Гастелло колебался сотую долю секунды.

— Предлагаю решить самим... Штурман?

— Остаюсь.

— Радист?

— Остаюсь.

И, не ожидая вопроса, негромко сказал стрелок:

— Остаюсь.

— Штурман! — Голос командира был ясен и тверд. — Где шоссе с танками?

Долю секунды длилось молчание.

Долю секунды, за которую пламя успело растечься по всему центроплану.