Горячие сердца - [10]

С тех пор Прохор не раз побывал в германском тылу, знакомом ему по прежним полетам к партизанам. Всякий раз, уходя на десантную операцию, Прохор надеялся узнать что-нибудь про оставшуюся на немецкой стороне Стефу. Но, возвращаясь, с грустью говорил мне:

— Ничего.

Не в его манере было жаловаться. Единственное, что он, позволял себе иногда, если доводилось где-нибудь встретиться с музыкантами, — попросить их сыграть любимые мотивы Стефы. Мы делали вид, будто не знаем, почему именно эти, а не какие-либо иные вещи заказывает Прохор. Мы всегда со вниманием слушали их, хотя уже знали все наизусть. Больше того: мы могли заранее указать даже порядок, в котором он попросит исполнить заказанную программу: «Танец ведьм» Паганини, затем Рамо-Крейслера «Тамбурин» и третьим номером — скрипичный концерт Мендельсона. Эти мелодии на всю жизнь остались у меня в памяти...

Как сейчас помню, это было в начале декабря. Сидя в занесенной снегом до самой крыши штабной избе, мы коротали вечер, шаря в эфире. Англия слала нам синкопические созвучия джазбанда. Словно издеваясь над самим собой, Париж — город незабываемого траура Франции — посылал в эфир песенки своих шансонье.

То были голоса почти всего земного шара, тщетно делавшего вид, будто ничего с ним не произошло, ничего в нем не изменилось. Но стоило на миллиметр передвинуть ручку, и в избу врывалась наглая медь трескучих немецких маршей и хриплый лай геббельсовских ораторов. Потоки хвастливой лжи лились в уши слушателей, вызывая возмущенные возгласы летчиков:

— К чорту!.. Довольно!.. Заткните глотку этой падали!

Я двинул верньер. На смену лаю опять пришли шансонье, джазы и монотонные проповеди английских священников.

— Надоело, — сказал Прохор. — Дай что-нибудь наше. — И когда в репродукторе послышалась родная речь, крикнул: — Так держать!

Диктор говорил по-украински:

— Мы передавали неаполитаньски писни в исполнении тенора... — следовало никому не известное имя певца. Диктор на секунду умолк и вдруг на чистейшем немецком языке произнес: — Jetzt horen sie ein musikalisches stuck...[7] Слухайте цыганьски танцы Брамса. Выконаэ Стефания...

Прежде чем я разобрал фамилию скрипачки, железные пальцы Прохора впились мне в руку. Лишь спустя мгновение, когда уже раздались звуки скрипки, до моего сознания дошло, что диктор назвал фамилию Стефы. Сомнения не было: у микрофона стояла жена Прохора. Передача велась из города, еще занятого немцами. Я уловил его название, хотя и сделал вид, что ничего не понял, чтобы не говорить Прохору. А он стоял над приемником со сжатыми кулаками. Еще мгновение, и он обрушил бы на хрупкое сооружение страшный удар своего тяжелого кулака. Я поспешил перевести рычаг.

Ночью, лежа рядом с Прохором, я долго слышал его беспокойное сопенье.

— Не спится? — спросил я.

— Продаться немцам! — тихо сказал он. — Ты понимаешь... Продалась немцам... Моя Стефа!..

Наутро его вызвали в штаб для получения задания. День ушел на подготовку к операции, а ночью Прохор был уже в немецком тылу и устанавливал связь с начальником партизанского отряда, известного под кличкой «человек в очках». Партизанам предстояло разгромить немецкий штаб в близлежащем городе, а Прохору доставить в наш тыл трофеи операции Именно из этого города шла вчерашняя радиопередача с участием Стефы, но Прохор об этом не знал.

В землянке партизан, надежно укрытой чащей непроходимого леса, был установлен радиоприемник. Пользоваться им разрешалось только самому «человеку в очках», так как партизаны очень берегли энергию батарей. Однажды днем «человек в очках» стал прощупывать эфир.

— Дай Москву, — проворчал из своего угла Прохор.

Партизан пропустил его просьбу мимо ушей и продолжал вертеть верньер.

— Дай Москву, — повторил Прохор.

Партизан даже не обернулся. Склонив свое худое, обросшее редкой бородкой лицо к приемнику, он внимательно прислушивался. Вот глаза его под стеклами стареньких железных очков стали строго внимательными, клокастые брови сошлись. Все лицо выражало крайнее напряжение.

В приемнике послышались звуки скрипки. Больше того: можно было различить мотив одной из любимейших вещей Стефы. Прохор порывисто поднялся с койки и, по-медвежьи ступая растоптанными унтами, подошел к партизану.

— Закрой! — Голос его хрипел, что бывало только в минуты величайшего гнева или волнения.

Видя, что «человек в очках» не обращает на него внимания, Прохор потянулся к приемнику.

Не оборачиваясь, партизан повелительно бросил:

— Не мешать!

В его голосе звучала такая непререкаемость, что Прохор круто повернулся и обиженно забился в угол. С последними звуками скрипки партизан выключил приемник.

— Ну, медведь, — ласково сказал он, подходя к Прохору, — чего озлился? Люблю скрипку, а ты мешаешь...

Прохор показал на свою постель из сосновых ветвей:

— Садись! — Теперь голос его звучал так же повелительно, как минуту назад голос партизана. — Послушай и рассуди.

Прохор старался говорить тихо; он рассказывал историю Стефы, историю любви к женщине, продавшей немцам свой смычок. Закончив, он спросил:

— Откуда была сейчас передача?

Партизан назвал город, в котором предстояло провести операцию. Прохор привстал от волнения: