Горячие сердца - [8]

— Herr oberst! — крикнул он за перегородку. — Kommen sie mal hier! Es gibt etwas wichtiges glaube ich[2].

В дверях появился небольшой краснолицый полковник в золотых очках. Он оглядел стоящих с шапками в руках «делегатов» и молча подошел к карте:

— Nun, was noch?[3].

Прохор только что начал водить пальцем по карте, поясняя свой рассказ, как двое конвойных ввели маленького человека в изорванном пиджаке, подпоясанном тонким ремешком. Рядом с шубами офицеров и запорошенными снегом солдатскими шинелями конвоиров этот пиджак производил впечатление наивного маскарада. Но, глянув на арестованного, Прохор понял, что о маскараде не может быть и речи: лицо пленника было серо-синим от холода, зубы скалились, как у затравленного зверька. На не покрытой голове ярко горела копна рыжих волос. Прохор не сразу вспомнил, откуда знает этого человека. А вспомнив, вздрогнул: это был пианист, тот самый пианист, которого он когда-то слушал...

Офицеры заговорили между собой. Прохор прислушался:

— Вот, господин полковник, тот самый еврей, которого вчера поймали около моста. Продолжает твердить, будто он музыкант и не имеет никакого отношения к порче моста.

Полковник вскинул на пианиста тяжелый взгляд серых глаз.

— Похоже на правду, — сказал он медленно, — для такой работы нужна медвежья сила, а это какой-то... — Не договорив, он обратился к пленному: — Музыкант?

— Да.

— Сейчас проверим. Покажи, что ты умеешь. — Полковник указал на стоящую у стены старенькую фисгармонию. — Если ты действительно такой известный музыкант, как говоришь, мы тебя отпустим. Играй.

Пленный подошел было к фисгармонии, но, подняв руки, поглядел на свои синие, сведенные холодом тонкие пальцы и в бессилии уронил их.

— Seine Hande sind erfroren[4], — сказал капитан полковнику.

— Согрей руки, — коротко приказал полковник и кивком головы снизу вверх показал на лампу.

Музыкант подошел к лампе и стал греть руки. Тонкие кисти его светились насквозь, словно вылепленные из розового воска. Казалось, было, как течет в них кровь. Прохор глядел на эти руки, забыв, зачем он здесь, забыв начатый рассказ над развернутой картой. По-видимому, так же, как Прохор, забыли об этом и гитлеровцы. Их взоры тоже были прикованы к рукам пианиста.

Музыкант сел за инструмент. Жестом, так хорошо запомнившимся Прохору с того концерта, потер руки и стал задумчиво глядеть на свои длинные, все еще багровые от холода пальцы. Прохор увидел на их тонкой коже глубокие ссадины и кровоподтеки. Пианист тоже, словно сейчас только заметив, что руки его изранены, бросил испуганный взгляд на офицеров и склонился над инструментом.

Пение фисгармонии заполнило горницу, выливаясь сквозь дребезжащие окна в стужу, в темную тишину леса, подступившего к самой усадьбе.

Полковник неотрывно глядел на руки пианиста. Его брови все ближе сходились над золотым переносьем очков. Поймав это движение бровей, капитан крикнул музыканту:

— Стоп! Прекратить это славянское нытье!

Пианист испуганно оборвал музыку. Его руки, как подстреленные на лету птицы, замерли на миг и упали с клавиатуры.

Полковник сердито взглянул на капитана:

— Aber warum doch slawich? Das ist doch ein echter deutscher Komponist — Mozart, mein Herr[5].

— Ach, so! Wunderbar![6]

Полковник бросил пианисту:

— Играть! — И снова его внимательные глаза устремились на пальцы музыканта.

Немцы опять заговорили между собой.

— Такими руками нельзя взрывать мосты, — сказал полковник, — это всего лишь руки артиста.

— Да, — согласился капитан.

— В Америке такие руки страхуют, — сказал полковник пианисту. — А у вас?

— У нас это излишне, — тихо ответил пианист. — А когда я ездил в Штаты, мои руки, действительно, были застрахованы.

— Во сколько? — с жадным интересом спросил капитан.

— Двести тысяч долларов, — спокойно произнес музыкант.

Немцы переглянулись.

— Двести тысяч?! — удивленно воскликнул полковник.

Капитан вплотную подошел к пианисту. Прохору показалось, что кулак офицера сжимается для удара. Прохору стоило огромного усилия сдержать себя: хотелось броситься на офицера. Но нельзя было поднимать шум без команды «человека в очках».

— Значит, твои пальцы — целое сокровище? — спросил офицер.

Пианист поглядел на свои руки, словно такая мысль впервые пришла ему. Он молча кивнул и обвел присутствующих смущенным взором.

Взгляд полковника под стеклами очков сделался прозрачным, ничего не выражающим. Он равнодушно повернулся к пианисту спиной и склонился над картой.

Капитан взял пианиста за руки повыше кистей и положил их на крышку фисгармонии. В мертвой тишине горницы было слышно, как шлепнули ладони по дереву и как загудел, резонируя, старый инструмент.

— Ruhig! Спокойно! — прикрикнул капитан и, быстро схватив лежащий на столе тяжелый пресс, с размаху ударил по пальцам пианиста.

Истошный вопль наполнил дом.

Зуд, подобный электрическому току, пронизал руку Прохора от кончиков пальцев до плеча. Ему показалось, будто немец размозжил пальцы ему самому. Ощущение боли было так реально, что он скриннул зубами. Его глаза перехватили взгляд «человека в очках», устремленный куда-то в сторону. Мгновенно проследив направление, Прохор увидел: полковник достал из сумки еще одну пачку карт. Но, прежде чем Прохор успел вернуться взглядом к своему командиру, новый стон музыканта наполнил дом. Прохор забыл все: наказы «человека в очках», задание, осторожность. Его огромное тело метнулось в неудержимом прыжке. Все смешалось. Горница наполнилась криками, заглушенным сопением, шумом. Чей-то удар по лампе погрузил дом в темноту...