Горячие сердца - [6]
Вид у него был совсем не воинственный, мало вязавшийся с рассказами о его необыкновенной партизанской работе. Из-за стекол очков глядели добрые-предобрые глаза, окруженные сеткой морщинок. И морщинки эти были особенно добродушные.
Причиной его опоздания была неожиданно подвернувшаяся возможность ликвидировать группу гитлеровских штабных офицеров, остановившихся на ночлег в деревне. Операция прошла удачно. В руках партизанского командира очутились важнейшие материалы.
Человек в очках приоткрыл свой портфель — обыкновенный потертый портфель рядового советского работника, и Прохор увидел толстую пачку немецких документов.
— А они не могут по твоему следу... сюда? — спросил Прохор.
— Нет.
— Как бы не помешали улететь.
— Нет, — так же твердо повторил партизан. После некоторого раздумья он добавил: — Кроме жены и сынишки, никто не знает, где я.
Прохор удивленно поглядел на него:
— Они что же, с тобой были?
Тот кивнул, ласково улыбнувшись:
— Она мой первый помощник... Золотой помощник.
— Так, так, — нашелся только сказать Прохор. — Теперь до вечера пролежим... Ты кто же по специальности?
— Агроном... На закате взлетим?
— Лишь бы света хватило для взлета, — сказал Прохор. — А там и в темноте доберемся.
— Так, так, — в тон Прохору ответил теперь агроном и надолго умолк.
Потом с прежней ласковой усмешкой сказал:
— Они выйдут вон на ту дорогу посмотреть, как мы улетим. — Его светлоголубые близорукие глаза прищурились при взгляде на дорогу, ведущую к деревне...
Они лежали в кустах до вечера. Когда солнце было уже близко к горизонту, Прохор сказал:
— Пора.
Но агроном вместо ответа знаком приказал: «Ложись!» Его взгляд был устремлен на дорогу. Прохор увидел на фоне заката две фигуры: женщину и ребенка. Они медленно шли по дороге к леску. Прохор понял, что это жена и сын агронома.
— Пора, — повторил Прохор.
Но агроном сердито прошептал:
— Ложись!
Прохор нехотя опустился в росистую траву, но, поглядев в ту сторону, куда смотрел агроном, замер: со стороны деревни, наперерез четко вырисовывающимся на алом закате фигурам, катилось несколько мотоциклов: серо-зеленые шинели, шлемы...
Нечего было и думать взлетать на глазах у врагов. Прохор с досадой стукнул кулаком по земле.
Немцы достигли пешеходов. Это были эсесовцы. В кустах, скрывавших Прохора и агронома, было слышно каждое слово с дороги, видна каждая мелочь. Прохор отчетливо видел женщину. Она была так же невелика ростом, как агроном, и казалась совсем слабенькой. На ее угловатые плечи был накинут рваный платок. Голова ее была простоволоса. Мальчик стоял около матери и, потупясь, глядел в землю. Он был бледен и худ.
— Учительница? — спросил офицер-эсесовец женщину.
— Да, — спокойно ответила она.
— В твоей школе напали на штаб германского командования.
— Я не живу в школе. — В ее голосе продолжало звучать необыкновенное спокойствие.
— Отвечать на вопрос! — крикнул офицер. — В твоей школе убили германских офицеров?
— Да.
— Ты должна знать, кто убил.
Женщина ничего не ответила. Она молча глядела куда-то в сторону, словно надеялась увидеть нечто, что помогло бы ей найти ответ.
— Отвечать! — крикнул эсесовец и шагнул к ней.
Женщина вздрогнула, как будто успела забыть о его присутствии, и тихо ответила:
— Не могу.
— Можешь. Мы знаем, мы всё знаем!
Она недоуменно посмотрела на говорившего.
— Что вы можете знать? — И покачала головой.
Порывшись в сумке, эсесовец поднес что-то к ее глазам:
— Твой муж?
Женщина ничего не ответила и отвернулась. Лежавшие в кустах поняли, что ей показали фотографию агронома.
Мальчик быстрым движением хотел вырвать карточку у немца, но тот ударил его по руке. Ребенок вскрикнул от боли.
— Вот кто скажет нам все! — уверенно произнес офицер и толкнул ребенка перед собою. — Иди вперед.
— Нет, нет! — быстро проговорила женщина, и в голосе ее в первый раз прозвучал испуг. — Не надо... Я скажу...
Прохор всем телом двинулся было к дороге, но на его рукав легла твердая рука агронома...
— Тогда говори. Ты останешься жива и твой... — офицер указал на мальчика, — твой кнабе.
— Но... я не могу.
— Не надо оперы! — насмешливо произнес немец. — Нам некогда.
— Я не могу при нем, — тихо, так что слова едва донеслись до кустов, произнесла женщина. Она кивнула на ребенка: — Он скажет отцу.
— Он ничего никому не скажет, — уверенно произнес эсесовец, и рука его привычным движением откинула клапан кобуры.
Мальчик бросился к матери с отчаянным криком:
— Мама!
Больше он ничего не успел сказать. Два выстрела, один за другим, свалили его. Третий был послан уже неподвижному телу ребенка.
Прохор чувствовал, как дрожит лежащая на его запястье рука партизана. Он покосился на агронома и отвернулся: из-под маленьких стекол очков, вокруг носа, в бороду стекали слезы. А губы были плотно-плотно сжаты.
Прохор снова поглядел на дорогу. Женщина стояла неподвижно. Ее голова была откинута. Может быть, ее взгляд был устремлен в небо, залитое алым заревом заката, а может быть, она с силой закрыла глаза.
— Теперь говори! — крикнул офицер.
Словно очнувшись, женщина широко раскинула руки, как для распятия, но тут же голова ее бессильно поникла, руки упали, как крылья подстреленной птицы. Солдаты поволокли ее к деревне.
