Горячие сердца - [4]
Очередь резанула по фюзеляжу. Прохор бросает мащину в открывшуюся справа ложбинку. «Мессершмитт» проскакивает над головой, едва не задев преследуемого. Ложбинка тесна. Винт рубит ветви деревьев, срывает листья — за самолетом остается полоса оголенного леса.
Рядом с кабиной вспыхивает молния — снарядный разрыв. Осколок рассекает бровь. Кровь заливает глаза. Ничего не видно. Прохор чувствует, что мазнул машиной по кустам. Беречься земли! Но кровь стекает на глаза; багровый полог застилает все. Выхода нет — впереди только кровавый туман. Нужно садиться. Прохор проводит рукой по глазам. Сверкнул свет: просека в лесу. Зашел на посадку. Один за другим два снаряда рвутся у самой головы. Мельчайшие осколки впиваются в затылок, в руки, в колени. Последним усилием Прохор выравнивает машину. Она «бреет» по вершинам леса. По стальному животу самолета хлещут ветки и сучья. А сверху ясно слышимые теперь сквозь гул притихшего мотора беснуются пулеметы четырех «мессеров». Впереди, перед самым лицом, вспыхивает новая молния, гремит оглушающий взрыв. «Пушка «мессера», — отмечает сознание. Лицу становится жарко. Все плывет в багровом покое...
Выслушав доклад о том, что Прохор не вернулся с задания, полковник скрипнул зубами: Слепень не вернулся! Он знал, как трудно вырваться из цепких лап превосходящего числом противника, но все-таки сказал:
— Вернется.
Может быть, кое-кто и поверил ему, но я-то видел, что сам он думает совсем не то, что говорит.
Прошли сутки, другие. В каждом возвращающемся самолете мы хотели видеть истребитель Прохора, хотя все уже были уверены, что общий любимец погиб.
Кое-кто повторял за полковником:
— Может быть, вернется...
— Если в нем есть хоть капля крови, будет здесь... — говорил полковник, и глаза его загорались злым огоньком мести.
Противник продолжал контратаковать. Голова его танковой колонны, вклинившись в наше расположение, застряла на Лесных дорогах. То и дело взлетали наши штурмовики, чтобы бить по этой панцырной голове. Враг знал, как страшны для его танков советские штурмовики. От них невозможно укрыться ни в лесах, ни в болотах. Их бомбы и пушки настигают везде: переворачивают танки, разрывают гусеницы, вдребезги разносят транспорты с мотопехотой.
Противник стремился парализовать наши штурмовики прямо на аэродромах. То и дело рвалась его авиация и к нашей точке, пользуясь каждым облачком. А облаков, как назло, было много. Тяжелым пологом мчались они над нами, время от времени рассыпаясь тонкой снежной крупой, уныло стучавшей по крыльям самолетов, по затвердевшим листьям засыпающих на зиму деревьев, по стеклам землянок.
Вдали ухнула очередь бомбовых разрывов, другая. Немец ошибся. Бомбы легли совсем не в тот лес, где прятался аэродром. Не успели мы по этому звуку определить, куда развернулись бомбардировщики, как слышим совсем низко, над самым леском, стрекотание небольшого мотора. Ошибиться нельзя — это связная машина. Кто бы это мог быть?
Самолет садится, пассажир вылезает. Он медленно бредет по аэродрому. Полковник идет навстречу прибывшему. Мы нерешительно делаем несколько шагов следом и видим, как наш обычно сдержанный на слова и жесты командир, широко раскрыв объятия, принимает в них гостя и трижды целует. Прохор вернулся!
Опознать Прохора по лицу было невозможно. Голова его представляла собой белоснежный ком бинтов. Правая рука висела на перевязи. Левой он опирался на палку. И все-таки это был наш Слепень, наш любимец Прохор!
— Ну, вот и дома! — ласково бросил полковник, заглядывая в отверстие в бинтах, откуда глядел одинокий, но веселый глаз моего друга.
Прохор только криво улыбнулся опухшей губой.
— Кто говорил, что Слепень не вернется? — И полковник обвел нас искрящимся от радости взглядом. А когда он глядит так, нельзя не улыбнуться.
Все улыбались. Улыбались боевые друзья Прохора — летчики, улыбались штабные командиры, улыбались мотористы техсостава, улыбались связисты.
Сидя у койки Прохора, я слушал рассказ о его бое и заключение этого рассказа, которое вы еще не знаете.
— ...Прижали они меня... — медленно шевеля распухшими губами, говорил Прохор, — как сел, не помню. Пехотинцы мне потом говорили: из их блиндажа было видно, как я выкатился из машины шариком и упал. Фрицы в воздухе надо мной елозят и строчат. А я поднялся, прикрыл плечи парашютом — значит, котелок-то работал! Пошел к лесу. Там бойцы подобрали меня и перенесли на перевязочный. Очнулся, когда у меня в затылке стали ковырять — вынимали осколки. Сунули потом в самолет — и... в тыл. Ну, а там дали направление в госпиталь. Поглядел я на эту бумажку, и так мне стало грустно: с родной частью расставаться?!
И вижу тут: проходит под окошком знакомый человек — дружок мой по школе, но форма на нем аэрофлотская. Окликнул я его:
«Здорово, Сашок».
«Прохор?»
«Чем ты командуешь, — говорю, — почему не в боевой?»
«Не пускают, — говорит, — раненых вывозим».
Поговорили мы с ним, и мне тут мысль пришла. Тихонько так ему: «Слушай, Сашок, друг ты мне или нет?»
«Вопрос!..»
«Недоразумение у меня: видишь ли, ваш летчик, из молодых, видно, был, вез меня в часть да заплутался, вон куда привез. А тут меня за тяжеляка считают и чорт его знает, куда отправляют. Меня в части ждут, а лететь не на чем».
