Горшок черного проса - [13]

— Здравствуй, борода! — сказал Найденов.

— Здрасте… — сказал военнопленный.

— Не узнаешь?

— Нет… — покачал головой красноармеец, внимательно посмотрев на Найденова.

— Куда ты его? — спросил Найденов у конвоира.

Тот молча показал глазами на небо.

— Оставь нам.

Конвоир кивнул головой в знак согласия и, козырнув, ушел.

— Пошли-ка, борода, поговорим, — сказал Найденов, указав на тропинку, ведущую за блиндаж.

Военнопленный медленно пошел по тропинке.

— Откуда ты его знаешь? — спросил удивленно Макаров.

— Сейчас все поймешь.

За блиндажом, в кустах, они остановились.

— Значит, ты меня не знаешь? — снова спросил Найденов.

— Нет, — сказал военнопленный.

— А я вот тебя знаю!

Бородач с интересом посмотрел на офицера.

— Да, я тебя знаю. И сейчас это докажу. Как это ты говорил… «А кто за тебя Советскую власть отстаивать будет? Ты перво-наперво беляков порубай. Да еще когда в мировой революции поучаствуешь, да ежели твоя тощая шея целой останется, да твое мужское благородство вместе с ногой осколком не отчекрыжат, вот тогда на жинку свою нос и востри». Кто говорил эти слова вчера на рассвете?

— Я… — изумился военнопленный и даже чуть попятился назад.

— То-то же! — сказал довольный Найденов и посмотрел загадочно на удивленного Макарова.

— Итак, ты говорил эти слова?

— Говорил…

— А меня не знаешь?

— Нет, — сказал озадаченно бородач.

— Ну тогда я тебе объясню. Все проще простого. Часовых на пост на подводе возил?

— Возил…

— По тракту?

— Так точно.

— Овраг, что в трех километрах от Гоньбы, знаешь? Это там, где он близко к дороге подходит?

— Знаю.

— Вот там я за тобой вчера утром наблюдал.

— Неужто?!

— Точно.

— Эх, мать честная… — Бородач с досады поскреб здоровой левой рукой затылок.

— Мировую революцию, значит, намерен был делать?

— Так ведь надо… — сказал старый красноармеец таким тоном, словно речь шла о севе или о постройке сарая.

— Надо?

— Так точно.

— А если бы мы тебя сейчас отпустили?

— Не сделаете вы этого… — вздохнул военнопленный.

— Жить-то хочешь? — спросил Макаров.

— А кто не хочет?

— Так как же насчет мировой революции?

Военнопленный потупился. Наступило молчание.

— Ну, что ж, иди, — сказал Найденов. — Ты, я вижу, из твердолобых. Иди, иди…

— Куда?

— По тропинке, куда же. Впрочем, куда пожелаешь.

— Не хотелось бы как зайцу, ваше благородие…

— Ну, тогда молись…

Найденов и Макаров почти одновременно достали наганы.

Бородач был бледен. Правая рука его по-прежнему висела как плеть. Левая судорожно застегивала пуговицы гимнастерки.

— Молись, говорю! — приказал Найденов.

— Да… за себя-то что уже… Разве вот за Советску власть…

Два выстрела прозвучали разом. Старый красноармеец, медленно повернувшись, рухнул на сухую прошлогоднюю траву, сквозь которую уже вовсю пробивалась молодая поросль.

Найденов отошел в сторону. Его тошнило.

— Вася, что с тобой? Ты что, первый день на войне? Никогда не стрелял?

— Так — первый раз, — сказал Найденов и пошел, не оглядываясь, в блиндаж.

Макаров с помощью вестового уложил его спать. Найденов долго ворочался, что-то бормотал, скрипел зубами, но в конце концов забылся, затих.

Утро началось с неприятностей. Артиллерия не подходила. Усилился приток раненых. С ранеными и связными поступали неутешительные вести. Первая и вторая бригады красных начали с двух сторон теснить полки. У них были артиллерия и кавалерийские части. Конница врубалась в цепи белых, и они не выдержали.

К обеду обстановка еще больше усложнилась. Теперь на берег возвращались не только раненые, но и толпы покинувших поле боя солдат. Напрасно офицеры старались навести порядок. Не помогали ни уговоры, ни расстрелы дезертиров. Красные, не оказывая сильного давления из глубины, теснили полки белых на флангах, наступая с двух сторон, вдоль западного берега. Командование красных понимало, что боязнь попасть в окружение заставит противника бросить позиции и отступать к переправе. Расчет оказался верным. К двум часам дня отступление солдат 15-го Омского и 16-го Ишимского полков, некогда славившихся своей стойкостью, превратилось в паническое бегство.

К четырем часам дня наступавшие с северного фланга передовые части красных вновь захватили Гоньбу. Открытым для отступления остался небольшой коридор в районе залива, но и к нему с юга неудержимо двигались красноармейские цепи. Земля на правом берегу дрожала от разрывов снарядов. Пули и осколки десятками косили обезумевших от страха белогвардейцев. Они бежали к берегу, давя друг друга. Перегруженные лодки переворачивались, тонули. Тонули и солдаты, решившие вплавь перебраться через Вятку.

Заговорили трехдюймовые пушки прибрежной батареи. Они наносили шрапнелью серьезный урон наступающим, но предотвратить катастрофу было свыше сил артиллеристов Макарова. С перекошенным от злости лицом, без фуражки, перепачканный в глине и копоти, перебегал капитан от орудия к орудию, громко отдавая команду:

— Огонь! Огонь! Огонь!

Потрясенный картинами панического бегства полков и страшной гибелью сотен людей, оглушенный грохотом, гулом, криками, стоял Найденов на позициях батареи. Стоял, словно во сне. Не могло это быть правдой, не могло! Все усилия, жертвы — все пошло прахом. Выходит, он был прав тогда, на том берегу, когда не хотел передавать ложный приказ. Но сознание собственной правоты не утешало, — наоборот, растравляло горечь, отчаяние, бешенство.