Городской дождь - [38]

Забыла о ней только в ресторане.

Официант почтительно подал ей раскрытое меню. Эрик сказал при этом:

— Пожалуйста, мама. Что тебе нравится?

Она посидела с минуту, держа украшенную рисунком какой-то старинной башни папку в ладонях. Ей приходилось слышать, что и сыновья с жёнами и дочери с мужьями редко, но всё же заглядывали в рестораны по какому-нибудь уж очень праздничному случаю. Мужчины сами хаживали чаще, в дни больших получек. Им даже в голову не приходило пригласить с собой бабушку и сидеть с ней вдвоём. Ей самой стало бы смешно, случись такое… Она долго не могла выбрать кушанья, да и не разбирала слов…

— Выбирай сам, Эрик, что хочешь. Я же не взяла близких очков.

— Я тебе прочитаю.

Официант принёс и поставил на стол высокую вазу с гладиолусами… После обеда Эрик снова пощёлкал по пачке, выбил сигарету.

— Покурим, чтобы на улице не пускать дым около тебя.

— Очень много ты куришь, Эрик.

— Знаю.

— Зачем?

Эрик пожал плечами.

— Зачем-зачем!

— Это вредно.

— Знаю.

— Вот и не кури. Здоровей будешь.

— Знаю.

Он улыбался и мял огромными пальцами тоненькую сигарету.

— Ну, кури!

В ресторане скромно звучала музыка. Не оркестр. То ли по радио, то ли заводили пластинки.

— Спасибо, Эрик, — сказала она, вставая.

— Э, мама! За что?

— Палдиес, — повторила она.

— Лудзу.

— Куда мы теперь?

— В кино.

— Ох, разоришься со мной!

— Что ты, мама! Как можно? Я богаче всех. У меня есть ты.

Эрик подождал, пока она поправит соломенную шляпку с фиолетовой ленточкой — она сама прикрепила ленточку, когда собиралась ехать к морю, отрезав от косынки полоску шёлка, — и взял под руку.

— Ты — моя королева.

— Ой, Эрик! Мне ведь восьмой десяток.

Он погрозил ей пальцем.

— Не обманывай, мама. Это неправда.

— Правда, Эрик.

— Но этого никто не знает. Только ты. А я не знаю. Не слышал. Ты ещё самая молодая и красивая…

— Ну конечно!

— Я бы с тобой пошёл танцевать.

— А что бы мы с тобой танцевали?

— Вальс!

— Вальс… Ты знаешь, как я танцевала вальс?

— Я знаю.

— Кавалеров всегда была очередь. Гимназисты, даже уланы… Я сама сельская, крестьянка, но, пока училась, нас во всяческие собрания приглашали на танцевальные вечера. «Вальс с вами… Вальс только с вами… Прошу!» Я со всеми танцевала. Любила вальс!

— Ля-ля-ля-ля-ля! — запел Эрик, наклоняясь, а она сказала:

— Штраус.

— Эрик знает! Спеть ещё?

— Тсс!

Вдруг он погрустнел, первый раз, кажется, за всё время их знакомства перестал улыбаться, и большеротое лицо его стало угловатым и серьёзным, даже жёстким.

— Я не помню свою маму. Совсем. Какой у неё голос? Я был очень маленький. Забыл. Можно думать, не слышал. У сестры есть фотография. Я смотрю: «Ты моя мама?» Она молчит. Если я не так сказал чего-нибудь, не сильно сердись, мама.

— На что же мне сердиться, Эрик? Я сама тебя люблю.

— Оставайся у меня жить!

— Ну, как же так, Эрик? Нельзя.

— Шесть детей, восемнадцать внуков, четыре правнука… Я знаю. Ты — чужая мать… Вот кино!

Он опять улыбался; спросил, покупая билеты: подальше или поближе брать, и они посмотрели фильм о мальчишках, которые жили в южном городе, не успели вырасти и ушли воевать…

Тукумский день запомнился ей как подарок. Отчего это чужой человек находит время побеседовать с ней после адской и опасной работы в море, и нет у него при этом других интересов, кроме этой искренней беседы, а свои всё куда-то спешат, то к делу, то к телевизору? Наверно, свои давно всё знают, а незнакомому интересно…

Но настал и день отъезда. Эрик отпросился у бригадира, проводил её в Ригу, усадил в вагон и долго махал рукой с перрона, а она стояла у окна. Плотный свёрток с вяленой рыбой, обвязанный шпагатом, сунула поглубже в ящик для вещей под полкой, с трудом приподняв её — всё боялась, как бы пассажиры не пожаловались на запах, не упрекнули. В её тетрадке на отдельной странице появилась запись, сделанная карандашом: адрес Эрика.

Дома рассказы о нём вызвали шутки:

— Слыхали, у бабушки кавалер появился!

— Молодой!

— Неженатый?

— Ну, бабушка!

Эрик часто спрашивал её перед отъездом, приедет ли она ещё, она обещала, а он не верил: такие обещания не то что забываются, но спотыкаются о множество жизненных помех, откладываются из-за них и не осуществляются. Но она обещала твёрдо. В конце концов велела сказать, что ему привезти, и он долго пожимал плечами, смеясь и не зная, что попросить, пока не заказал красную рубашку. Вот и станет он здесь первым парнем!

И она часто заходила по дороге с рынка в «Синтетику» и однажды увидела там рубаху, с замиранием сердца узнала, есть ли сорок третий размер воротничка, и купила, и домой возвращалась с улыбкой, представляя себе, как он будет рад, как пойдёт в красной рубахе через весь посёлок, как будет стоять у моря среди товарищей, заметней всех.

Зимой она вспоминала это море, и берег со следами чаек, которые зябкими шагами переступают по песку вдоль волны, и длинный причал, окружённый рыбацкими баркасами, и носы чёрных лодок, задранные к небу над песком. Сначала она не понимала, зачем это так, но потом разобралась — это были старые лодки, отплававшие своё по воде. Рачительные хозяева-рыбаки не хотели с ними прощаться, а зарывали на треть в песок носом вверх, зашивали досками спереди, делали в обшивке дверцу, полки, и получались из лодок береговые кладовочки, склады для снасти, для вёсел, для рабочей одежды, для чего хочешь. И лодки долго ещё жили возле моря своей второй жизнью и смотрели просмолёнными днищами на волны, качавшие их когда-то, и днём и ночью дышали морскими ветрами.