Город заката - [28]

под израильским флагом. Внизу

в лучах прожекторов среди молящихся

женщин больше, чем мужчин. Гемула

заглядывает одной, молодой, через плечо,

силясь прочесть. Но тут пролетавший ангел

сердито грозит ей и прикладывает палец к устам.

И Гемула послушно отправляется восвояси.

VIII

Жизнь на середине. Мысли о смерти, точней,

об отсутствии страха. О том, что пейзаж

теперь интересней портрета. Особенно

если от моря подняться в пустыню.

Вади Дарга зимой несет воды,

собранные с лика Иерусалима,

в Мертвое море. Готика отвесных склонов,

скальные соборы, — с их кровли отказался

              шагнуть

Иисус. Стоит заблудиться в пустыне, чтобы

встретить себя. Смерть — это объятия

              двойника.

IX

Тристрамии облетают каньон и меняют курс

к оазису — лакомиться финиками и купаться.

Пустыня, человек, каменная пирамидка,

заклинающая духов пустыни, — знак,

запятая в пустом пространстве. Строки

тоже призваны заклясть духов чистой бумаги.

Море проступает на зазубренном лезвии

              горизонта.

Противолодочный самолет барражирует

              над границей.

Призрак Лоуренса Аравийского седлает

              верблюда,

И тот встает, не понимая, кто натягивает

              поводья.

Впереди над Негевом толпятся миражи Синая.

X

«Знаешь, Господи, — шепчет Гемула, —

Я бы хотела быть смертной, простой

тристрамией — черной пугливой птицей.

Что мне жизнь вне тела — маета и только.

Тело — залог соучастия в Творении. Важно

обладать обоняньем, дыханием, болью.

Что за скука — Твоя хлебная вечность».

Вдруг из-за холма раздается скрежет

пониженной передачи и навстречу

переваливается через гребень пикап,

полный скарба, женщин, детишек;

бедуины машут руками, скупо улыбаясь.

Солнце касается медным зрачком горизонта

и заливает пустыню лучистым взором.

61

КЛЮЧ

Вчера утром, когда поливал цветы под окном,

я передвинул горшок — похожий на пифос,

горшок из толстой огненно-красной глины

с тремя стеблями бело-розовых орхидей.

Что-то скрежетнуло под ним, и я извлек

              на ладонь

старый ключ, чуть заржавелый. И замер.

              Когда-то —

когда ты ушла, ты оставила ключ здесь —

              в условном месте.

С тех пор я не заглядывал туда. Зачем?

              У меня на связке

есть свой ключ, им я и открывал все время,

позабыв про тот, что был у тебя. Или в надежде,

что ты вернешься. Не знаю. С тех пор я тебя

              не видел.

Прошел день, миновал вечер, я уже собирался

спать и с зубной щеткой в руке

вышел проверить — заперта ли дверь-решетка,

ведущая в сад, к пятачку, где мы кормили

соседского кота, когда он еще здравствовал;

сюда к полуночи приходил и ежик,

чтобы подъесть остатки кошачьего корма.

              Он терзал

и ерзал миской, и однажды опрокинул ее на себя

и пополз, как слон под шляпой. А я услышал,

как ты засмеялась. О, этот звонкий глубокий

              голос!

Вспоминая его, я чувствую, как

поднимается в гортань сердце. Но при этом —

я совсем не помню твоего лица.

Как странно!.. Впрочем, так и полагается

              божеству

оставаться инкогнито — незримым.

              Еще в детстве

я точно знал, что если не можешь вспомнить

лицо той девочки, о которой часто думаешь,

ради которой берешь высоту на физкультуре,

стараешься прийти первым на кроссе, —

если ты не можешь вспомнить ее лицо —

значит, это всерьез, значит ты ее «любишь».

И правда, нельзя полюбить то, что уже стало,

что уже завершено; лишь то, что течет,

              способно

увлечь за собой душу, подобно речи, подобно

Времени. И разве способна память

остановить течение Леты? Я вставил

ключ в личинку замка, повернул,

язычок вдвинулся в прорезь, но ключ

больше не пошевелился. Я оказался заперт.

Я рассмеялся. Как странно! Как давно

мне не приходилось оказаться в запертом

помещении. Однажды школьником на экскурсии

по Петропавловский крепости нас,

              возбужденных

девятиклассников, привели в карцер, где сидел

              кто-то

из декабристов… Наполеоновский Пестель?

              Лунин? Волконский?

Все вышли, а я остался, чтобы почувствовать

то, что испытывали мои кумиры.

              Дверь закрылась.

Я присел на краешек топчана и попытался

представить себе, каково день напролет

проводить месяц за месяцем в этом каменном

              мешке,

с узким окошком в толстенной стене.

              Единственный

плюс помещения состоял в высоте потолка, я

не переношу низкие потолки, под ними

мне кажется, что я погребен заживо. И вот

кто-то выключил в карцере свет снаружи — и

только тогда мне стало по-настоящему страшно…

Да, я рассмеялся от страха. Потому что подумал:

              твой ключ —

он заноза. Я сел и попытался выдернуть,

              повернуть.

Всё тщетно. И тогда, чуть не плача, я взял

стальной прут и использовал его, как рычаг,

              но только

треснула личинка и лопатка ключа погнулась.

Обессиленный, я вошел в спальню и открыл

              окно,

подергал решетку. Она не шевельнулась.

              Тогда я лег

на кровать и стал смотреть в сад, где среди

              ветвей

плыла луна, как китайский фонарик.

Я лежал и старался не шевелиться, поскольку

ты пришла и легла неслышно рядом. Я слышал

сквозь кожу предплечья твой холод. Наконец

              луна

погрузилась в крону эвкалипта, и я заснул.