Город заката - [26]

В Мамшите примечательна церковь Св. Нилуса, IV век. Сохранившаяся мозаика под колоннадой изображает куропаток. Отсюда видно, как живописное неглубокое вади опоясывает городскую окраину.

В Мамшите в порах рыхлого известняка земляные шершни устраивают гнезда. Песчанки стремглав перебегают дорогу.

После нашествия арабов люди перестали населять эти места, и только двенадцать веков спустя англичане выстроили близ развалин полицейский участок. Объезжая окрестности на верблюдах, британцы присматривали и за бедовыми бедуинами, и за евреями, которые искали в округе места для поселений.

Здесь вел раскопки Лоуренс Аравийский. И здесь в 1966 году была совершена важная археологическая находка — медный кувшин с десятью с лишком тысячами серебряных тетрадрахм, что по римским меркам составляло годовой бюджет управления южными провинциями. Комната была засыпана в III или IV веке при землетрясении, видимо, поэтому клад сохранился. Это самая крупная находка, сделанная в Израиле, и вторая в мире после сокровищ Тутанхамона.

54

На Масаде панорамное окно залито молоком хамсина. Внизу кратеры эоловой работы. Всюду чудятся сфинксы — покатые грудастые холмы с зазубренными боками.

Неподалеку — в Эйн-Геди — сторожила и не уберегла свой виноградник героиня «Песни Песней». Где-то там же Давид прятался в пещере от Саула и сочинил защитный псалом — стих, который как минимум несколько раз в жизни повторяет треть человечества.

Я вхожу в вагончик фуникулера, отправляющегося на вершину Масады, и слышу финал разговора двух пожилых дам:

— Yeah, it's a sad story.

— Well, most of the stories are sad[8].

На следующий день дымка над морем рассеивается и таинственно проявляется противоположный берег.

55

В парке Сакера поводыри-добровольцы выгуливают быстрым шагом слепцов. Поводки поначалу принимаешь за наручники. Такая физкультура.

После заката в кустах сопят дикобразы.

Ежи в палисаднике гоняют от кормушки кота, и он приходит ко мне плакаться. Отсыпаю ему корма в другую посудину. Сегодня пришли аж три ежа, и кот в отчаянии разрыдался. Я его накормил и успел щелкнуть двух ежат, третий заробел и отполз восвояси.

56

На Агроне военные полицейские на мотоцикле с красными номерами и при полной боевой выкладке остановили и потрошат подозрительную машину.

Две красивые арабки в торговых рядах замерли перед вышитым шелковым ковриком: море и яхта; взгляд Ассоли.

Прилипчивые торговцы: сами сбрасывают цену вдвое, хотя их не просили, и тут же посылают вслед проклятия, если не берешь товар.

Молодой араб ласково говорит по-русски. Хитро улыбается и, торгуясь, повторяет часто: «можьно».

У Львиных ворот узенькие тракторы с прицепом собирают мусор. Таксисты чудом разъезжаются в арках.

Раскопки на территории монастыря Св. Анны. В глубине, в провале, огромный ступенчатый бассейн. Голуби и горлицы перелетают с колонны на колонну. Странно с высоты видеть летящих ниже уровня земли птиц.

57

Человек есть испытатель боли. Откуда в оставшейся сумме страдания? Откуда чаяния? Редко когда жизнь прожита счастливо. А если счастливо — печально с ней расставаться. То есть место для драмы, если не трагедии, всегда найдется. Если бы человек не получал от жизни удовольствие, человечество бы не выжило. Любое существо — насекомое и т. д. — должно получать награду за существование — и отсюда силы к исполнению инстинктов и т. д.; ибо что мы знаем о суицидальном поведении в животном царстве?

Иерусалим есть совокупная воплощенная мечта об избавлении. «Не войду в Иерусалим горний, пока не войду в Иерусалим дольний». Иерусалим — томление по мечте. Агнон писал: шаг за пределы этого города отправляет вас в ад. Это хорошо понимается даже при поездке в Тель-Авив, в его липкий влажный левантийский воздух, в котором тщательно затягивается твой след, и море зализывает лодочки, оставленные на песке твоими ступнями. При всей своей доброжелательно-ленивой податливости, Тель-Авив прекрасен лишь ввиду береговой линии моря.

Так вот, Иерусалим есть предмет веры. Повторяю: Иерусалим слишком мал для Бога и в то же время Ему впору. Вот живет человек. Страдает, радуется, мучается и веселится. Но каждый несет в себе слиток чистоты — небесно ясного желания. И каждый знает, куда его этот слиток — хотя бы в мыслях отнести, в какую кладку каких именно стен его поместить. «Есть город золотой…», и он выстроен нашими чистыми помыслами, и самое главное: он существует не только в мечтах, но и на карте.

Моя прапрабабка ходила на паломничество в Иерусалим и умерла где-то здесь, в стенах Старого города, от тифа. Когда я смотрю на вырезанные на камнях или дереве ворот надписи вроде «1878 Раб Божий Григорий», я вспоминаю о ней и ловлю себя на мысли, что не очень-то понимаю, как передать и выразить словами самое главное об этом городе. Иерусалим — фигура интуиции, и эти записи нельзя назвать путевыми. Они, скорее, относятся к художественной, а не к изобразительной реальности. Как, собственно, и сам живой город. И значит, Иерусалим более всего похож на Слово — он его плоть. Множество умерших и живущих людей писали и произносили это Слово и не давали плоти истлеть, вдыхали в него жизнь своими текстами, мыслями, стремлением, чаяниями и прочим. Всё это так или иначе становилось приношением Иерусалиму и его частью, ибо строки образуют не менее прочную кладку, чем камни.