Город Одной Лошади - [3]

Я распушил плюмаж из конского волоса на шлеме и втянул живот под кирасой, чтобы плечи казались пошире.

Если б только я обладал благородством ее брата Гектора, чья недавняя гибель подкосила всех нас. Если б только я обладал хитроумием Одиссея, красотой Ахиллеса, но без их греческой сути…

Я попытался вернуть внимание к текущей работе. Лео и я расхаживали по стенам. На равнине было тихо, лишь костры курились оранжевыми углями, берег темен. Когда мы встретились с солдатами, охранявшими северные стены, они согласились с нами, что греков внизу больше нигде не видно. Но никто спокойствия при этом не чувствовал. Лео и я не стали рассказывать о странных штуках, что видели мы. Мы зашагали назад на другую сторону цитадели.

Потом снова появился Эней, нервно сканируя воздух над нами, с Кассандрой по пятам. Она выглядела не лучшим образом, бледная и словно плакала целую неделю. Что ж, наверное, и плакала. С тех пор, как погиб Гектор, у женщин глаза все время на мокром месте. Но даже при том, что она нервничала и последнее время была не в себе, сегодня она выглядела еще хуже.

Из-за спины Энея она посмотрела на меня долгим взглядом.

— Короэбус, — сказала она.

У меня забилось сердце.

— Добрый вечер, Кассандра, — ответил я.

На мгновение она приоткрыла рот, словно хотела что-то сказать, но ее прервал Эней, тыкая в воздух.

— Расскажи, что ты слышал, — приказал он Лео.

— Э-э, ну, миледи, — сказал Лео, оглядываясь через плечо. — Было похоже на звуки шагов. Прямо над нашими головами. Они копали. Вроде как… — Он запнулся.

Кассандра едва обратила на него внимание. Она подошла к одной из стрелковых бойниц в стене и просунула голову наружу.

— Как их много, — сказал она.

Лео, Эней и я посмотрели друг на друга, озадаченные. Сегодня ночью там никого не было.

— Полная тысяча кораблей, — сказал я. — Так они хвастали.

— Нет, — сказал Кассандра, слегка отступая, потом медленно поворачиваясь и поднимая голову. — Не их.

Мы все посмотрели туда, куда она смотрела, в общем направлении горизонта над Тенедосом.

— А кого? — спросил я.

— Тех, кто в туче пыли. Тех, что с корзинами.

Именно в это мгновение, я понял, что она не совсем та женщина, которую я искал в жизни. Хотя, глядя на ее большие карие глаза и ниспадающие складки хитона, я все еще помнил…

Но Кассандра определенно свихнулась.

Пока она высматривала что-то на равнине, мы все снова переглянулись. И подошли к стене, чтобы посмотреть. Думаю, другие видели то же, что и я: черная равнина, темное море. Эней повращал глазами, потом покрутил пальцем возле виска, кивая в спину Кассандре.

— Они пришли за нами, — сказала Кассандра, снимая сережки, бросая наземь и топча их ногами. — Но уже послезавтра все это будет безразлично.

— Э-э, хорошо, Касси, — сказал Эней, кладя руку ей на плечо. — Теперь тебе, наверное, надо вернуться. Уверен, что тетя уже скучает по тебе.

Кассандра снова посмотрела на меня долгим взглядом.

— Короэбус, ты защитишь меня, когда большой зверь выплеснет свои потроха на город?

Мы все застыли. Я вдруг такое подумал, что сам испугался нечестивости мыслей об Аполлоне и его жестокой мести Кассандре. Но будучи вежливым, я ответил:

— Да, мэм.

Эней увел ее прочь.

После их уходя мы с Лео не много-то разговаривали. Кажется, он знал, что я смертельно влюблен в Кассандру. Не могу сказать, что ощущал я. Тошноту. Смущение. Даже если б он не знал, что тут скажешь, когда царская дочь демонстрирует признаки безумия.

До конца ночи мы ходили взъерошенные, как разъяренные коты. Мне все чудились в ветре стонущие и взывающие звуки.

Как будто корабль плывет по земле.

Невозможные.

* * *

Он стоял на вершине руин, ковыряясь в правом ухе мизинцем, словно артиллерист, прочищающий дуло орудия. Осенний ветер добрался туда первым, пронзив до последнего нерва.

Боль ослабла, сменившись знакомым тупым звоном, что приходит и уходит, ежедневно, ежечасно, иногда ежеминутно.

Повсюду вокруг него и ниже турки, армяне и греки в раскопках пели, но не хором, а каждая нация состязалась с другими, кто споет на родном языке наиболее пьяную застольную песню. Уши Генриха Шлимана болели слишком сильно, чтобы прислушиваться к чьим-либо словам, для него все звучало приглушенным звоном. Рабочие вдоль длинной цепочки передавали корзины с землей от места, где другие раскопщики рылись кирками и лопатами на краю земляного холма Гиссарлык, и сваливали землю вниз на равнину.

С тех пор, как здесь присутствовали четыре-пять кланов турок и греков, он научился ставить между ними армян, чтобы корзины шли от раскопщиков к туркам, от них к армянам, от них к грекам, потом снова к армянам, туркам, и так далее. Иногда на каждого нейтрального посредника приходилось по четыре-пять турок или греков, иногда по десять-пятнадцать. Последними в цепи все были армяне, чьей задачей было засыпать плоскую аллювиальную равнину, что простиралась вниз к небольшой речушке, текущей к расположенному в двух милях морю.

Звон в ухе медленно вернулся к вечному жужжанию (он не слишком-то музыкален, но когда для знакомого скрипача попытался напеть этот звук, тот определил его как «В ниже среднего С»).

Сегодня продвижение шло быстро. Они отрыли стену одной из римских фаз и быстро копали вдоль нее туда, где она опускалась ниже в обломки развалин. То, что он ищет, находится ниже, вероятно, гораздо ниже. Только когда раскопщики находят нечто другое, чем строительные камни, керамику или оружие, тогда работа замедляется, они переходят от лопат к совкам, пока те, что уносят корзинами землю догоняют. Но сегодня, раскопщики идут на полной скорости. Он подозревает, это означает, что коллега Дерпфельдт снова станет жаловаться, что раскопки недостаточно систематичны. Даже для немца Дерпфельдт чересчур методичен. «Одной вещи в жизни я научился, — подумал Шлиман, — что кто-то ведет, а кто-то следует. И лидер здесь — я».