Горная долина - [7]

Залитый пульсирующим светом, я, как никогда, ясно представлял себе всю страну, второй в мире по величине (после Гренландии) остров и людей, которые живут на нем. Одни племена, разделенные барьерами языка, верований и нравов, заперты в отдаленных районах, которых можно достигнуть, лишь пройдя сквозь облака. Другие живут над морем, где воздух напоен запахом водорослей, и первое, что видит там, появившись на свет, младенец, — это движущиеся блики, отсветы морских волн на плетеных крышах и стенах домов. Долина напоминала также о вражде и подозрениях, увеличивавших расстояние между этими группами населения, — здесь, в долине, жители Тофморы и соседних деревень еще не так давно ходили в кровавые походы и через высокую траву подбирались с подветренной стороны к своим жертвам.

Все чаще и чаще я думал о людях, живших недалеко от Тофморы. Люди из Ибиаги не носили ничего, кроме набедренной повязки, и вели образ жизни, который в Тоф-море помнили лишь старики. Некоторые из них спускались с северных гор, чтобы торговать с гахуку. При их появлении собаки начинали лаять, и тогда более опытные и просвещенные из моих друзей бросали огороды и спешили взять под свое покровительство гостей, которые явно чувствовали себя не в своей тарелке.

Но не леса, в которых жили эти люди, были главным предметом моих размышлений. Когда я оглядывал долину, глаза мои неизбежно упирались в массивный барьер, ограничивший ее с юга. За ним переплетались и громоздились один на другой бесчисленные хребты, похожие на комок глины, измятый пальцами гигантского скульптора. Первый европеец проник по ту сторону гор лишь десять с небольшим лет назад. Из книг я знал, что в начале тридцатых годов группа белых старателей сделала важное открытие. В поисках золота они поднялись к истокам реки Раму и вышли на горное плато[12], лежавшее на высоте пяти-шести тысяч футов над уровнем моря, где плодородные долины, следуя одна за другой, образовывали гигантскую цепь, пересекавшую центр острова. Предположительная численность населения страны сразу увеличилась в два раза. Даже к 1944 году у истоков Раму успело побывать относительно мало европейцев, большая часть области оставалась неисследованной, а населявшие ее племена никому не подчинялись.

Может быть, тогда-то я и решил, что побываю за истоками Раму. Я знал, что, если после войны не брошу своей специальности, она неизбежно приведет меня опять на Новую Гвинею, а там мне, конечно, хотелось оказаться среди людей, соприкасавшихся с европейцами меньше, чем жители долины Маркхема. Но это было в лучшем случае неопределенным обещанием самому себе, которое в ближайшие годы заведомо невозможно было выполнить. Раз мне предстояло уехать из Тофморы, было бессмысленно строить конкретные планы на будущее.

Мне всегда нелегко покинуть место, где я прожил некоторое время, а уезжать из Тофморы, зная, что у меня нет надежды снова увидеть ее, было вдвойне тяжело. Не то чтобы я хотел остаться в этой деревне навсегда, но у меня было чувство, что там я прошел испытание и открыл в себе качества, в наличии которых сомневался. Я знал теперь, что способен жить продолжительное время вдали от своих соотечественников, что отнюдь не изъян характера или неправильная реакция не позволяют мне радоваться тому, чему радуется большинство моих знакомых. Правда, не на все свои вопросы я получил ответы, но понял, что некоторые из них могу найти, и чувствовал себя лучше подготовленным к тому, чтобы искать их. У меня возникли прочные дружеские связи, повлиявшие на меня тем глубже, чем меньше, казалось бы, было оснований для установления личных отношений такого рода. Хотя с этими друзьями пришлось расстаться, я уже не мог забыть их. Они стали частью моей жизни, и мало кому я обязан столь многим в своем развитии.

— Когда ты уедешь, — сказал мне однажды Манамута, вождь Тофморы, — для меня это будет как твоя смерть. Я отрежу себе палец и покрою голову грязью. Потом я сожгу твой дом, чтобы не видеть его каждый день.

Он выражался метафорически, но вряд ли его слова были рассчитаны только на эффект. В день моего отъезда ему стало плохо. Я пришел прощаться к нему домой. Вождь лежал в полутьме на полу. Я опустился на колени, чтобы еще раз взглянуть на него. Когда я ушел, мне сказали, что вождь подполз к двери хижины и зовет меня, но я не хотел оглядываться. С тех пор я не видел его.

Я вернулся в Лаэ к своей обычной армейской жизни. Здесь, среди своих соотечественников, я обнаружил, что нам почти нечего сказать друг другу. Я старался забыть о Тофморе и хотел одного: как можно скорее уехать. Предшествовавшая этому волокита выводила меня из себя.

С момента перевода на материк и до конца 1945 года я преподавал в армейской Школе гражданского управления в Канберре и Сиднее. Затем провел два года в Лондоне. Вернувшись в Австралию, я преподавал в Школе Тихоокеанской администрации, а позднее-в созданном незадолго перед этим Австралийском национальном университете. В 1950 году я стал научным сотрудником университета и вновь оказался в Лаэ, а оттуда направился в долину реки Асаро на Центральном нагорье, то есть именно в тот район, который так манил меня шесть лет назад, когда я глядел из Тофморы на травянистые луга.