Горная долина - [9]

Но больше всего поражало освещение. Трудно было понять, откуда оно исходит. Казалось, каждая деталь ландшафта имеет свой собственный источник света такой ослепительной яркости, что я не решался оценивать его, исходя из обычных мерок. Какое расстояние отделяло нас от вершины южных гор, где на фоне неба так четко вырисовывалось каждое дерево? Казалось, что сады на их склонах находятся совсем рядом и что я мог положить руки в их тень. Я видел оловянный блеск капель на сухих камнях, поднимавшихся над поверхностью воды в потоке, бурлившем между соседними отрогами.

Это напомнило мне картину XVI века, где каждая, даже самая мелкая, деталь выписана тщательнейшим образом. Вы видите на ней дорогу с цветами на обочине, поля, где работают жнецы, горы, на которых высятся замки, брод, около которого в тени отдыхают путники, а в отдалении горные склоны, где идет сражение и геральдические флажки мелькают стайками нарисованных эмалью птиц. Весь окружающий мир передан на небольшом полотне с такими исчерпывающими подробностями, что они поднимают зрителя над реальностью и позволяют ему одним взглядом охватить целый уклад жизни.

Мы приземлились на длинной взлетной полосе, выкошенной среди высокой травы на дне долины. Пучки бамбука и пышный кротоновый кустарник мраморной расцветки понеслись мимо окон кабины — самолет, гася скорость, катился по взлетной дорожке. Через несколько минут я шагнул в наполненный светом мир и вдохнул в себя немного резкий от утренней свежести разреженный высокогорный воздух, вполне соответствовавший состоянию подъема, которое я испытывал.

У взлетной дорожки меня встретил помощник окружного инспектора Дадли Янг-Уитфорд и отвез на джипе к себе домой, на вершину холма — местные жители называют его Хумелевека, а белые — Горока[13]. Потом я очень часто проделывал этот путь, но никогда больше он не казался мне таким нереальным, как в первый раз. Мы проехали мимо двух деревень, где в тени прятались ряды круглых, крытых пальмовыми листьями хижин. Потом дорога пошла под гору, миновала мост с настилом, нависший над прозрачной водой, резко взметнулась к свету и вынесла нас на зеленое плато у края долины.

Ложась спать в этот вечер, я испытывал приятное облегчение, но в то же время — странную усталость от непривычной для меня высоты. Плетеные стены комнаты напоминали мой дом в Тофморе, но, кроме них, ничто не говорило о Новой Гвинее, которую я знал когда-то. В лицо мне дул холодный ветер. Он звенел между тонкими иглами казуариновых деревьев — в моих воспоминаниях о тропиках такого звука не было.

Помимо своей воли я все измерял прежней меркой. Прошедшие годы усилили мое желание узнать на собственном опыте первобытную жизнь, до того как она изменится от соприкосновения с Западом. Это стало для меня личной потребностью, не менее существенной, чем желание внести вклад в науку. Я понимал, как серьезны стоявшие передо мной профессиональные задачи, но ясно чувствовал, что мне надо не вновь открывать нечто открытое для себя прошлый раз, а убедиться, что оно имеет тот смысл, который ему приписывает моя память.

Сначала меня постигло некоторое разочарование. Я увидел, что жизнь долины быстро меняется, следуя пожеланиям всех, кто осчастливил своим посещением эти высокогорные районы с умеренным климатом. Неподалеку от взлетной дорожки поднимались новые бунгало, точные копии обычных для австралийских ферм домов. Эти ящики, в которые вложено много здравого смысла и ни капли воображения, вытесняли живописные, но неопрятные дома из местных материалов, скромно притулившиеся среди деревьев Хумелевеки. Аккуратные улицы поселения были размечены землемерными колышками — окружное управление уже предусмотрело в перспективном плане города, где будут торговые центры, а где — жилые массивы. Я не выношу языка цивилизации даже на его родной почве, здесь же он казался абсолютно неуместным. Отсутствие вкуса, навязавшее этот язык совершенно чуждой среде, так бросалось в глаза, что даже пламенеющие кротоны, пригнувшиеся на фоне высокой травы кунаи в прямоугольных клумбах и бордюрах, как украшенные перьями воины перед атакой, казались напыщенно-вульгарными.

Следуя совету, который мне дали в Австралии, я собирался работать с гахуку, группой племен численностью около семи тысяч человек, занимавшей территорию между Хумелевекой и рекой Асаро. Кроме этого, я о ней почти ничего не знал и еще из Австралии написал в окружное управление и попросил помочь мне выбрать подходящее селение. Письмо было передано Янг-Уитфорду и оказалось у него на бюро, когда к нему зашел один из вождей гахуку — Макис из племени нагамидзуха.

Могу себе представить, как Макис, склонный театрализовать все свои поступки, вошел в контору. В прямоугольнике солнечного света появился сначала его темный силуэт в сияющем нимбе, прогнавший тени в тот момент, когда он переступил порог и стал по стойке «смирно», щегольски отсалютовав и браво звякнув украшениями из ракушек[14].

В последующие месяцы он часто являлся ко мне подобным образом, когда я работал один ночью. Он неожиданно возникал в свете керосиновой лампы и заполнял всю комнату своим присутствием. Предметы теряли цвет и объемность в резком свете лампы, но с Макисом было иначе. Его кожа поглощала безжалостно яркий свет, и, когда он приближался ко мне, черты его лица, контуры обнаженной груди и бедер четко рисовались в радужном сиянии. С него можно было писать портрет царя, жившего на заре истории человечества, какого-нибудь шумерского правителя, надменность и гордость которого увековечены в терракотовой фигурке или на каменном барельефе.