Горная долина - [44]

Напряжение разрядилось. Один из нотохана, сидевший сзади старик, с трудом поднялся на ноги и провозгласил хвалу Макису. Остальным, даже братьям Гума’е, пришлось последовать его примеру. Макис был великодушен в своем триумфе — от напряженности не осталось и следа, он смеялся, обменивался с гостями шутками, с царственным величием разрешал им гладить себя. Сам он слегка, лишь с намеком на ласку, проводил руками по их плечам. Приличия были соблюдены, но не оставалось сомнений в том, кто взял верх.

Позднее в моей хижине Намури и Хунехуне, все еще разгневанные жадностью нотохана, впервые сказали мне, что я был прав. Братья Гума’е надеялись выгадать от моего присутствия в деревне. Они были уверены, что люди Сусуроки поступали так же, что Макис максимально использовал личные отношения между нами. Я был благодарен жителям Сусуроки донельзя: они знали о планах нотохана, но отрицали их в разговорах со мной и заплатили большую цену, чем даже предполагали. Но прежде всего мои мысли обратились к Макису. Он, как никто, мог использовать меня — и, однако, поставил под угрозу свою репутацию, но не попросил помощи, хотя наверняка знал, что я ему не откажу. Я чувствовал в отношении людей ко мне теплоту, о которой лишь мечтал, часто совсем теряя надежду. Позднее, наблюдая Макиса во время церемоний, я часто видел его таким, каким он был в тот день, когда, игнорируя попытки сдержать его, шел от хижины, чтобы гордо бросить свое богатство к ногам нотохана. Его отважный поступок стал новым звеном в цепи, связывающей меня с ним.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Асемо

Асемо было четырнадцать или пятнадцать лет — чуть меньше того возраста, когда большинство мальчиков гахуку проходят инициацию[31]. Худой и серьезный, он совсем не любил паясничать в отличие, например, от своего ровесника Пирипири, который, приседая, подпрыгивая, ударяя локтями, как крыльями, по бокам, опустив голову между колен и крича петухом, вызывал на улице взрыв смеха. Хотя Асемо от души смеялся вместе с остальными, сам он вел себя более сдержанно и был склонен к задумчивости. Во время прогулок по отрогу я редко встречал Асемо среди сверстников, и мне казалось, что он избегал участвовать в их грубых играх, часто кончавшихся дракой. Он жил в Сусуроке, и впервые я заметил его среди людей постарше, почти каждый вечер собиравшихся в моем доме.

Они сходились у меня после того, как я кончал ужинать, а иногда и раньше, ибо, пока жители деревни не свыклись с моим присутствием, даже моя пища и то, как я ее ел, привлекали их пристальное внимание. Гости начинали собираться вскоре после того, как Хунехуне приносил и ставил на складной стол керосиновую лампу. Появляясь из темноты улицы и нагибаясь, чтобы пройти через низкий вход, они приветствовали меня, называя Гороха Гипо (это имя дал мне Макис), усаживались за пределами светлого круга на жалобно скрипевший бамбуковый пол и оттуда наблюдали за мной. Я отвечал на приветствия, предлагал им сигареты и, пока записывал события дня, старался не слушать их болтовню. Но мне не удавалось отключиться от звука голосов, от шума потасовки, возникавшей где-то под моим столом, от утробного смеха, вызванного каким-то замечанием. В конце концов я закрывал тетради, оправдываясь перед собой тем, что для меня полезнее наблюдать своих гостей.

И действительно, за то время, что они проводили со мной, я получал массу новой информации. Моя большая светлая комната явно выигрывала по сравнению с тесными, темными и дымными хижинами Сусуроки. Это и интерес к моей особе (ослабевавший по мере того, как мы знакомились ближе) привлекали людей ко мне. Они приходили поговорить о своих делах, и, слушая их, я открывал оттенки мыслей и чувств, которые в искусственно созданных ситуациях легко от меня ускользали. Мое положение не позволяло мне приходить к ним домой, а на деревенской улице, где я чаще всего видел людей, традиционный запрет выражать некоторые чувства как бы ставил ширму вокруг многих интимных проявлений; но в моей комнате, реагируя на чуждое для них окружение, они иногда забывали о правилах и позволяли мне заглянуть в их личную жизнь, скрывавшуюся за традиционными нормами общения.

Более года, пока Макис не построил клубный дом[32], моя хижина служила частичной заменой этому традиционному месту сборищ мужчин. Клубные дома еще можно было увидеть во многих более старых поселениях. Скорее овальные, чем круглые, они по величине в два-три раза превосходили обычные жилища. Гребни их плетеных крыш выглядели на фоне неба как волнистые линии, каждую из которых венчал деревянный шест с пучком орхидей на конце. Эти дома, куда женщин допускали очень редко, символизировали главную линию разделения в обществе гахуку, где мужчины из поколения в поколение оставались ядром каждой деревни. Мужчины монополизировали религиозные символы и связанные с ними эзотерические ритуалы[33], руководили деятельностью по обеспечению общества пищей, разрешали споры и устанавливали сроки больших празднеств. Женщины были лишь второразрядными гражданами, приобретавшими права в обществе не с рождения, а, скорее, после замужества. Права эти к тому же в значительной мере зависели от того, рождают ли они сыновей, которые в свою очередь будут защищать корпоративные интересы мужчин. Хунехуне и его подраставшие друзья застали уже несколько иное положение, но небольшие отступления от традиционного порядка выглядели незначительными по сравнению с совокупностью установлений, не знавших компромисса.