Горная долина - [42]

Когда Гума’е вернулась с ребенком в деревню, почти сразу же начались приготовления к уплате выкупа за нее. Братья не заставили себя ждать. Их заискивающие улыбки до ушей и фальшивый энтузиазм по моему адресу вновь пробудили во мне неприязнь к ним, и я испытывал мучительную неловкость, понимая истинную причину их прихода. Их поведение обеспокоило меня настолько, что я вскользь упомянул о нем Макису. Он снова стал самим собой, но тоже чувствовал перемену, произведенную в наших отношениях недавними событиями. После ночи, когда над нами висела угроза смерти Гума’е, он представился мне в совершенно ином свете. Я больше не обращал внимания на те его черты, которые были выставлены на всеобщее обозрение. За этим фасадом я нашел индивидуума и теперь общался именно с ним. Но если Макис и разделял мои подозрения в отношении двух нотохана, то мне он говорил, что никаких оснований для беспокойства нет, что вопрос о выкупе не имеет большого значения и что он, Макис, легко его уладит.

И тем не менее у меня не было уверенности, что я ошибаюсь. Хотя Макис отмахивался от моих вопросов, я все же чувствовал, что нотохана пытаются воспользоваться моим присутствием для непомерного увеличения своих требований, ибо уверены в том, что Макис и другие жители деревни смогут рассчитывать на мою помощь. Меня же беспокоил не объем моего вклада, а то. что жителям Сусуроки, и прежде всего Макису, чтобы не ударить лицом в грязь, придется дать больше, чем требует обычай, больше, чем они могут себе позволить. Никто из них не показывал, что понимает это, но я чувствовал, что они это знают и учитывают, подготавливая свои личные взносы в выкуп за Гума’е.

Прошел месяц, и наступил день формального бракосочетания Макиса и Гума’е. Утром Макис зарезал двух свиней, которых выкормила Мохорасаро. Он собирался взять по свинье от каждой старшей жены, но Готоме отказалась подчиниться его решению, что вызвало скандал. Шум заставил меня выйти из хижины, и я увидел Готоме плачущей у ее очага. Сетка на ее голове была сдвинута набок ударом Макиса. Он стоял рядом с искаженным яростью лицом и осыпал жену непристойной бранью. Позднее опозоренная Готоме ушла с узелком к своим родным в Гехамо, чтобы не принимать участия в праздновании бракосочетания соперницы.

Начавшийся на этой резкой ноте день сопровождался визгом свиней, с которыми расправлялись прямо на пыльной улице. Макис, Намури и Бихоре потрошили еще теплые туши, разбрызгивая кровь и разбрасывая внутренности, запах которых привлекал других животных, недоверчиво хрюкавших поблизости и готовых в любой момент отступить под ударами, сыпавшимися на их любопытные рыла. Я недолго смотрел на приготовления к пиру — мне трудно было стоять под палящими лучами солнца — и вернулся в дом, откуда, как я знал по опыту, по доносящимся с улицы звукам можно следить за ходом приготовлений. Даже склонившись над блокнотами, я мысленно видел дрова в земляных печах[30]. Галдеж, ругань, увещевания, смех, детский плач напомнили мне прежние торжества, когда я сидел в толпе, а вокруг росли кучи отбросов, расползавшихся вокруг пятном и разъедавших пыль; воздух становился тяжелым, тошнотворным от запаха сырого мяса и жженной щетины, сладковатых кукурузных початков и свежей зелени. Как и тогда, вскоре после полудня деревня погрузилась в оцепенение. Печи запечатали землей, насыпанной конусом, а люди разошлись кто куда, стараясь укрыться в полосках тени от карнизов. Даже свиньи покинули улицу. Свет, казалось, натыкаясь на стены, издавал жужжание, и я клевал носом над работой.

В четыре часа дня я решил присоединиться к толпе, тем более что, судя по звукам, все было готово для пира. С приближением вечера на горах с запада появились первые тени, воздух стал прохладнее, и я с благодарностью вдыхал его. Переходя через улицу к хижине Гума’е, я испытывал смущение при виде обращенных ко мне приветливых лиц. Я узнал ее братьев и приветствовал их, как полагалось. Довольный, что с этой неприятной процедурой покончено, я пошел к Макису и занял место, которое он приготовил для меня на бревне, близ двери. Как только я расположился среди жителей Сусуроки, я моментально почувствовал, что перестал быть объектом их внимания и могу спокойно наблюдать за ними.

Я сразу же заметил гостей из Нотоханы. Их было человек двадцать. Некоторые из них смешались с жителями Сусуроки, но большинство сидело в стороне, рядом с кучками сахарного тростника и листового табака, подаренными им. Выражение их лиц не подтверждало моих подозрений. Они смотрели, как открывают печи, чувствуя себя, по-видимому, совершенно непринужденно — может быть, чуть сдержаннее, вежливее, как того требует обычай, но не более настороженно, чем полагается быть в обществе незнакомых людей. Все это я наблюдал (и чувствовал сам), когда сидел вместе с людьми из Сусуроки где-нибудь в Гаме или в селении другого племени.

Я прервал наблюдение: из печей вынули пищу, и я получил свою порцию. Мне ее подали, как обычно, с почтительными жестами, улыбками, словами ободрения… Затем последовала пауза ожидания, когда я пробовал пищу, — как будто люди не были вполне уверены, что я стану есть, и опасались отказа. Их всегда радовало, что я не отказывался от пищи. В этом они усматривали приятие их образа жизни, которое им не часто приходилось встречать у белых. Я знал, что на церемониях никто не ест досыта, и большую часть пищи отложил в сторону. Бихоре заботливо завернул ее в листья и велел Хунехуне отнести в мою хижину.