Горная долина - [41]

Макис попросил меня о помощи и, преодолев страх, отбросив опасения, без размышлений последовал единственному совету, который я мог дать, — это сблизило меня с ним, как ничто другое. Меня не особенно заботило мое положение, о котором он только что говорил. Одно было важно: нас соединили узы, казавшиеся ранее невозможными. Еще несколько минут назад я старался пробиться к нему сквозь царившую в комнате атмосферу тревоги. Теперь стало ясно, что в этом нет нужды. Неудачное сцепление наших жизней создало духовный климат, в котором тревожное ожидание перемен на какое-то время объединило нас.

Излив свою душу в этих скупых словах, Макис замолчал. Нечего было сказать и мне, и мы сидели, прислушиваясь к ночи за порогом хижины. Прошло полчаса. Он ненадолго вышел, жестом показав, чтобы я оставался на месте. Через несколько минут он вернулся со старым одеялом и постелил его на полу около моих чемоданов. Я подождал, пока он улегся, а потом и сам лег в постель, поставив лампу рядом на ящик, служивший ночным столиком. Уже лежа в спальном мешке, я протянул руку и, привернув фитиль, погасил лампу. Калильная сетка перестала светиться лишь через несколько секунд. Плетеные стены поплыли перед глазами и постепенно растаяли во тьме, наполнившей долину.

Когда я проснулся на следующее утро, Макис уже ушел в Хумелевеку. В этот день я никуда не пошел и попытался работать дома. Деревня опустела рано, и мальчишки пошли к ручью под отрогом — стирать мою одежду. Только Хунехуне остался на кухне. Залитая солнцем улица казалась еще более тихой, чем ночью, когда наглухо закрытые дома были заполнены спящими людьми и животными, и теперь, после ухода Макиса, я задумался о своей судьбе. Мысль о том, как могут обернуться события, мешала мне сосредоточиться. У меня не было никаких определенных планов на тот случай, если мне действительно придется уйти, но сама эта перспектива угнетала меня все сильней и сильней, а связанные с ней трудности казались все больше. Даже если бы мне пришлось покинуть Сусуроку, это вовсе не означало бы, что я должен отказаться от своей работы, но мне не улыбалась мысль начинать все сначала в другой деревне и снова устанавливать личные отношения с местными жителями. Да я и не был уверен в том, что смогу сделать необходимое для этого усилие, скорее я предпочту уехать вообще домой и там объяснять, почему я отказался от работы.

После полудня жара навалилась на плетеную крышу невидимым тяжелым телом, вес которого постепенно увеличивался. Один раз я подошел к двери и вышел на слепящий свет. Небо было покрыто застывшими над долиной плотными тучами. Их безмолвие, казалось, вторило гробовому молчанию стоявших в ряд домов и равнодушных ко всему метелок травы. Неожиданно я почувствовал, что не в силах смотреть на пустую улицу, не в силах даже пересечь ее, чтобы укрыться в редкой тени бамбука, где обычно любил сидеть. Я снова вошел в комнату и, когда знакомые стены сомкнулись вокруг меня, ощутил облегчение.

Я лег на постель и закрыл глаза, чувствуя, как жара и безмолвие просачиваются сквозь плетеные стены. Потом я, должно быть, заснул. Проснулся я оттого, что кто-то меня окликнул. Это был Хунехуне. Он был в затруднении, не зная, будить меня или нет, но, когда он сказал, что меня зовет Макис, я в один миг вскочил на ноги и пошел за ним к углу ограды. Там я сразу услышал голос, доносившийся с дальнего берега Галамуки. Хунехуне ответил долгим «у-у-ух», означавшим, что зов услышан. После короткой паузы Макис ответил. Его голос звучал теперь несколько громче, как если бы Макис быстро приближался. При передаче сообщений на расстояние звуки произносили протяжно, отчего слова искажались, и я с трудом разобрал свое имя — Гороха Гипо. Я ждал, что Хунехуне переведет мне сообщение Макиса, но он только небрежно сказал, что Макис возвращается и хочет, чтобы я подождал его. Не в силах сдержать нетерпение, я велел ему задать самый важный вопрос. Когда он снова повернулся ко мне, лицо его сказало все, что я хотел знать. Чувство облегчения, читавшееся в глазах Хунехуне, сняло с меня бремя ожидания, а его слова лишь подтвердили то, что я уже знал: Гума’е родила ребенка.

Вернувшись к себе, я сообразил, что надо было спросить еще о многом: как себя чувствуют Гума’е и ребенок, кого она родила — мальчика или девочку… Ответ на оба эти вопроса я получил сразу же по приходе Макиса. Он вошел своей обычной уверенной походкой, в такт его шагам постукивали ракушки и ритмично покачивалась шевелюра, и то, как он прижал меня к себе, сразу положило конец всем моим опасениям. Макис сказал, что родилась девочка — ив один миг чувство облегчения сменилось у меня сожалением: я ведь знал, как он хотел сына. Но ни тогда, ни позднее я не услышал от Макиса ни одного слова сожаления, и это еще выше подняло его в моих глазах: разочарование не повлияло на отношение Макиса к жене и дочери.

Вечером, как обычно, стали приходить люди, но теперь они относились ко мне иначе: более открыто и дружелюбно. Совсем недавно они готовы были обвинить меня в смерти Гума’е (если бы она умерла), теперь же ставили мне в заслугу ее благополучные роды, и этот эпизод создал мне такую репутацию, что в последующие месяцы меня не раз поднимали ночью с постели, чтобы я осмотрел начинающую рожать женщину. Сам Макис считал, что за благополучный исход должен благодарить меня, и в знак признания роли, которую я сыграл, попросил дать имя младенцу.