Горная долина - [45]

По традиции клубный дом был цитаделью мужчин, в которую вступал каждый мальчик, пройдя мучительные обряды инициации. Но к тому времени, как я прибыл в долину, произошло много перемен. Уже по меньшей мере двенадцать лет работали лютеранские миссионеры[34]. Они не могли похвастать большим количеством обращенных, не оказали сколько-нибудь серьезного влияния на религиозные верования населения, по, поскольку были тесно связаны с господствующим белым меньшинством, к ним прислушивались. Миссионеры подвергли эффективной критике многие внешние проявления языческих верований и связанные с ними обряды. В некоторых селениях, находившихся недалеко от миссионерского центра, были сожжены культовые флейты, ритуал, связанный с ними, прекратил свое существование, и тогда наличие эзотерической организации мужчин утратило свое оправдание. Там, где деятельность миссионеров не дала такого эффекта, все больше юношей уходило из родных мест. Мир, установленный белыми, позволял путешествовать где и сколько угодно, к тому же в том возрасте, когда раньше они проходили бы ученичество в клубном доме. Они покидали селения, соблазненные перспективой заработка у европейцев, нанимавших их как низкооплачиваемых неквалифицированных рабочих.

Когда Макис основал Сусуроку, не было, казалось, смысла тратить время, силы и материал на строительство мужского дома. В деревне было совсем мало мальчиков, приближавшихся к возрасту инициации, да и в период перемен фактически было невозможно осуществлять над ними наблюдение и контроль, которые являлись одной из основных функций мужской ассоциации. Но мужья — они спали теперь в хижинах женщин вместе с женами и детьми — часто тосковали по древнему обычаю. Макис первым увидел, какую службу могла сослужить моя хижина. Однажды вечером он пришел со своим одеялом и заявил, что будет спать у меня на полу. Мне не хотелось отказываться от последней возможности уединяться, но не допускавший возражений тон Макиса лишал меня выбора. Страшно недовольный, я натянул спальный мешок на голову и кое-как заснул, стараясь не слышать храпа Макиса.

Скоро его примеру последовали другие. Каждую неделю кто-нибудь приходил со своей небогатой постелью и укладывался у стены. Им не приходило в голову, что их присутствие может быть нежелательным. По представлениям гахуку, постоянное и слишком тесное общение с женщиной, даже с собственной женой, могло нанести ущерб здоровью мужчины или задержать рост юноши в переходном возрасте. Юношей предупреждали об этом и порицали, если слишком часто видели их в обществе женщин. Мужчины постарше, игнорировавшие это правило, рисковали состариться раньше времени. И даже теперь, в период перемен, это убеждение было достаточно прочным, чтобы побудить гахуку отбросить колебания, когда им пришло в голову, что моя хижина может оказаться удобной заменой клубного дома.

Мало-помалу для некоторых она стала не только местом, где они иногда спали. Опять же по примеру Макиса они начали использовать мои жестяные коробки для хранения своих пожитков, постепенно заменяя мои убывающие запасы мелкими монетками, украшениями из раковин, птичьими перьями, кусками хлопчатобумажной ткани, брусками прессованного табака и вещами непонятного назначения. Эта сорочья коллекция пахла дымом и пылью, а составлявшие ее предметы выглядели не особенно привлекательно. Все это хранилось у меня под замком. Иногда мне казалось, что я имею меньше прав на хижину, чем они, хотя я заплатил за все, кроме земли, на которой она стояла. Прямо этого никто не говорил, но по мере того как проходили месяцы и гахуку привыкали ко мне, росло и их чувство собственности, и в конце концов все стали принимать как должное тот факт, что во время больших празднеств священные флейты хранились на стропилах моей хижины.

Столь тесное общение имело для меня преимущества профессионального свойства, но постоянное воздействие его в течение двух лет явилось, по всей вероятности, одной из причин моей болезни. Как я ни старался чувствовать себя свободно, в присутствии гахуку я всегда испытывал напряжение. Слишком много было различий между ними и мной, слишком много неясного, чтобы я мог не быть начеку. Даже к концу моего пребывания я каждый день встречался с ними, как с незнакомыми людьми. Мне почти всегда приходилось напряженно искать в их поведении знакомые мотивы или пробиваться к скрытому смыслу их слов. Они же вынесли суждение обо мне почти сразу, и возможно, им это было намного легче. То, что я жил среди них, ставило меня особняком от белых, которых они знали, и, совершенно не понимая моих целей, они приняли меня таким, каким видели. Их дружелюбие удивляло меня, часто глубоко трогало и усиливало чувство благодарности к ним, но напряженность оставалась, и их вторжения в мой дом только усиливали ее.

Случалось, что, следя из-за стола за разговором мужчин, набившихся в комнату и расположившихся на полу, я видел, как в дверь просовывается голова девушки, а то и не одна. Они входили без особой уверенности, но быстро осаживали мужчин помоложе, пытавшихся смутить их. Только бесцеремонные заигрывания могли заставить их удалиться. Усевшись наконец, они, затаив дыхание и тряся пальцами в знак восхищения всем увиденным, не спускали с меня глаз, выражавших явно поддельные робость и страх. Чаще остальных являлись жены моих ближайших друзей, особенно Изазу, жена Намури. Обычно она приходила — иногда с сыном Гизой — позднее мужа и неизменно садилась рядом с ним. Наблюдая за этой семьей, сидевшей в кругу света лампы, я почти забывал об остальных, они как бы отступали на задний план.