Горная долина - [16]

Иногда молодость Сусуроки оборачивалась минусом. Земля, открытая лучам солнца, в сухой сезон покрывалась слоем пыли. Перед значительными событиями около хижин ставили наспех сбитые навесы, но тень от них оказывалась для всепроникающих лучей солнца не более чем легкой дымкой. Под этими навесами жители деревни коротали бесконечно тянувшиеся послеполуденные часы, лениво следя за очагами, которые благодаря тонким, напоминающим перья струйкам дыма походили на миниатюрные бездействующие вулканы. Жара часто бывала невыносимой, но, даже тоскуя по спасительной сени деревьев, я отдавал себе отчет в том, что их отсутствие выделяет деревню среди ее сестер и придает ей особую прелесть. Я это понял, едва ступив на ее землю: у меня было такое ощущение, словно я очутился в центре кристалла и парю в преломленном свете, подобно тому как тихоокеанский атолл, скрепленный с поверхностью земли невидимым каменным или коралловым острием, парит в мире неба и моря, будто созданном из драгоценных камней.

Открывавшийся из Сусуроки вид, вероятно, чаще, чем я думал, внутренне поддерживал меня. Он был не просто фоном для наблюдаемых мною событий. Производимым ими впечатлением они хотя бы отчасти были обязаны своему окружению, которое создавало настроение и помогало эстетическому восприятию, словно удачные декорации и освещение в театре. С этим окружением связаны почти все мои воспоминания: о приближающейся к деревне процессии танцоров, видной издалека благодаря их перьям, поднимающимся над травой, подобно фантастическим цветам; о музыкантах со священными флейтами[20], идущих по гребню отрога, у которого, будто умоляя о чем-то, простерлась долина; о странной музыке[21], резко вскрикивающей в контрапункте с певучим цветом неба. Даже жест руки оратора представится иным, если я скажу, что за его спиной встают горные склоны, а на перламутровом ожерелье, висящем на обнаженной груди, сверкает солнце.

Но в отличие от декораций, обретающих смысл лишь в сочетании с действием пьесы, природное окружение Сусуроки было величиной самостоятельной. Пронизывая своими чарами все происходящие события, оно не требовало в ответ ничего от людей, и, когда мне нужно было хоть на время уйти от напряженной жизни в селении, я мог забыть о ней, наслаждаясь ландшафтом.

Утро в Сусуроке нельзя сравнить ни с чем. В деревне, где я провел детство, рабочий день начинался рано; то же было и здесь. Хотя я очень уставал, я любил вставать и выходить из дому до того, как по деревне начнут сновать ее жители. Надев свитер (по утрам бывало очень свежо), я шел к забору, который Макис построил вокруг моей хижины, чтобы защитить огород от деревенских свиней. Лестница, перекинутая через забор, вела на безлюдную улицу, где перед рядом круглых хижин валялись остатки ужина. Хижины производили в этот час какое то странное впечатление: они казались больше, чем обычно, может быть, из-за того, что рядом не было ни одного живого существа. Дома будто спали — их узкие входы были заставлены досками, а тени под аккуратно обрезанными свесами кровель напоминали линию темных ресниц на фоне щеки.

Я чувствовал себя незваным пришельцем, который стоит перед безмолвными памятниками, оставленными некоей великой цивилизацией.

Атмосферу нереальности и одиночества усиливали реки тумана, текшие по сторонам отрога, на котором стояли хижины. Лишь узкий гребень возвышался над белым потоком, который растекался и ширился, пока утренний воздух, столкнувшись с туманом далеко в глубине долины, не прогонял его вверх. И тогда он, обтекая деревню снизу и сверху, угрожал поглотить ее. Когда вставало солнце, облако пара начинало светиться, переливаться сотнями оттенков — бледно-лиловых и розовых, искрящихся золотом и пылающих багрянцем, который временами пронизывает сердцевину опала. В иные дни туманы не исчезали допоздна, но обычно они оставляли деревню к девяти часам утра.

Даже в сезон дождей в начале дня чаще всего бывала ясная погода: в это время тучи высоко в горах копили силу для послеполуденных ливней. Мало-помалу туманы отступали, и постепенно открывался вид на окрестности Сусуроки. Прежде всего появлялась роща остроконечных казуариновых деревьев в Гохаджаке, на верхних ветвях которых висели клочья тумана, привнося в пейзаж что-то от одиночества горных вершин. Дальше на юг над обрывом повисла скрытая под кронами деревьев, но хорошо знакомая мне по многим посещениям деревушка Экухакука — пять или шесть полуразрушенных домов, которые, казалось, вот-вот сорвутся на дно долины, лежавшее тридцатью футами ниже. Отсюда было не больше пятнадцати минут ходьбы до Менихарове. Самое большое селение на отроге, оно располагалось ниже остальных и поэтому производило меньшее впечатление: лишь пологий спуск вел от него к реке Асаро.

В каком бы месте я ни сошел с середины улицы, я видел под собой почти одно и то же. По обоим склонам отрога сразу начинались огороды — аккуратные прямоугольники, придававшие вид стеганого одеяла крутым склонам и узким террасам, нависшим над притоками реки Асаро. Обычно грядки разделялись неглубокими канавками, шедшими под уклон; канавки уводили глаз вдаль, вниз по склонам холмов и вверх по противоположной стороне лощины. Утренние тени усиливали впечатление объемности. Каждый участок был огорожен забором; яркие листья на стеблях батата покоились на ложе из собственной тени.