Горная долина - [15]

Был лучший час дня, когда небо приобретает цвет мутного изумруда и соломенные хижины, поднимающиеся из полосы тени, кажутся вышедшими из грез подростка, который бредит дикарями. Вдоль деревенской улицы у дымящих очагов собирались семьи, и резкие голоса ругали прожорливых свиней, раньше времени явившихся ужинать. Я сидел у дома Макиса и смотрел, как он достает из очага связки батата и ямса и початки кукурузы в нежных зеленых оболочках. Он раскладывал еду на куски бананового листа, служившие тарелками, каждый раз называя того из членов семьи, которому предназначалась порция. Покончив с раздачей пищи, он не остался, как обычно, с семьей, а взял лук и стрелы, повернулся и пошел по тропинке прочь от селения. Что-то в его поведении меня насторожило. Я поднялся и пошел за ним.

Нагнав Макиса там, где тропинка, казалось, поворачивала в воздухе над долиной, я окликнул его и спросил, куда он идет. Я был лишь на один-два шага позади Макиса, но он не подал вида, что услышал меня. Я обеспокоился, не обидел ли я его, и решил не подходить, когда он свернул с тропинки и остановился в высокой траве. Профиль Макиса четко вырисовывался на зеленом фоне неба, когда он приставил стрелу к тетиве, медленно натянул ее и выстрелил в собирающиеся сумерки. Потом его тело расслабилось, и, когда он повернулся ко мне, ^:в глазах его было спокойствие, которого я не видел прежде.

По пути домой я внезапно ощутил непринужденность и легкость, так неожиданно появляющиеся на некоторых поворотных пунктах пути, который ведет нас к пониманию других. Не было нужды в объяснениях, да и Макису было бы трудно объяснить мне, в чем дело. Но ему, по-видимому, хотелось говорить, и каким-то образом он сумел дать мне понять, что бывают периоды, когда дух человека так подавлен, что ему лучше остаться одному и выпустить несколько стрел в воздух. Макису тоже было знакомо разочарование, овладевающее вдруг нами в суете жизни, непредусмотренная пауза, когда душа замирает, отворачиваясь от мира, и мы видим, что стоим на краю бездны.

По мере выздоровления мое отношение к жителям деревни постепенно менялось. Неприязнь исчезла — теперь я их ждал. Я привык, что они приходят после полудня, и утренние часы проводил в ожидании у окна. В пяти милях от меня за долиной находился дом, в котором я жил. Месяцев через шесть посаженные мною казуариновые деревья вырастут и скроют его за серо-голубой ширмой, а через год, если о нем никто не позаботится, в нем нельзя будет больше жить. Как всегда, когда завершается какой-то период моей жизни, я начал думать о том, чего не успел сделать. Мои мысли занимала не работа — и этом отношении я сделал все, что мог, и дополнительное время не помогло бы, если бы она не оказалась успешной. Я думал о людях, которые мне помогали.

Глядя на утренний, солнечный мир, я часто вновь видел себя в деревне. Я снова слышал звуки ее пробуждения или выходил из дому в ее полуденное молчание, когда не было видно ни души, кроме старого Сесекуме, гнавшего у тлеющего костра, который успокаивал боль в его зябнущих костях. Я видел улицу, запруженную толпой, в день, когда Тарову отдавали будущему мужу, и чувствовал острую боль в сердце, которую ощутил, когда мы прощались с ней и каждый, выполняя свой долг, клал на землю около нее свой подарок. Я вновь пережил ту ночь, когда Макис сидел рядом со мной, в то время как его третья молодая жена рожала, и когда он пытался сказать мне, что означала бы для него ее смерть.

Ко времени прихода моих гостей я готов был не отпускать их от себя. Хотя это было бесполезно, я пытался сказать им, что не жалею ни об одном дне из прожитых у них двух лет. Я не жалел даже о развязке, потому что все оказалось иначе, чем я ожидал, когда два года назад отправился в путь. Я видел многое, что было мне неприятно, но я и это хотел сохранить в памяти наравне с тем, что глубоко трогало меня, ибо диссонансы нельзя было опустить, не обеднив характер и душу народа, который дал мне возможность узнать его. Перед этими людьми я чувствовал себя должником больше, чем перед кем-либо другим, и я обещал себе, что рано или поздно найду время, чтобы выполнить свой долг единственным доступным для меня образом.

ГЛАВА ПЕРВАЯ Деревня

Вернись я теперь в Сусуроку, деревню, где жил Макис, я, возможно, не узнал бы ее. Когда я там поселился, это было новое селение, заложенное лишь год назад. Вокруг него не росло ничего, кроме рыжеватой травы кунаи, и только у поворота тропинки, которая вела вниз, к главным огородам, виднелся небольшой островок высокого бамбука. На полмили дальше по гребню отрога в густой тени казуариновой рощи стояло селение Гохаджака, от которого отпочковалась Сусурока. Роща эта, как и молодые деревья позади домов в Сусуроке, была посажена Помимо полос кустарника по берегам многочисленных речушек, в долине не было естественного леса.

Казуарина растет быстро, ей нужно совсем немного времени, чтобы подняться над крышами круглых хижин и закрыть вид на окружающий ландшафт и небо. Деревья придают старым селениям обманчивое очарование, атмосферу покоя и романтическую уединенность леса. Звуки там затихают медленно, они повисают в воздухе, не имея возможности вырваться в широкий мир, и в любое время дня, даже когда в деревне никого нет, в ней чувствуется какое-то призрачное оживление.