Горький апельсин - [30]

8

– Мисс Джеллико? – произносит Виктор. – Вам принесли обед. Не хотите что-нибудь поесть?

Раньше я чуяла запах еды в этом месте за час до того, как она передо мной появлялась: вечно розовые сосиски, картошка, размятая в пюре еще до того, как слили всю воду, и тушеная фасоль в томатном соусе, превратившаяся в сплошное месиво из-за повторного разогревания. И я все это съедала.

Мои кишки громко жаловались, но я пыталась не обращать внимания на эти жалобы и молчать, и моя болезнь таилась внутри меня, так что ее обнаружили слишком поздно. И теперь тоже слишком поздно. Виктор помогает мне сесть в кровати. Наверняка они рады, что он здесь, бесплатно помогает, всячески поддерживает меня, слушает. Мне повезло, что у меня отдельная комната. В свое время специально выделили средства на то, чтобы построить это крыло – для тех из нас, кто вот-вот умрет. Я слышала, как они называют это «корпусом для завершения жизни», но, как ни назови, похоже, если и не каждый день, то через день кто-то из нас отдает концы. Виктор надевает свое церковное облачение, чтобы его сюда допустили, потому что он мне не родня и я не просила, чтобы он приходил. Но я знаю, что он не посещает других людей, которые приблизились к завершению своей жизни. Он хочет услышать про мои грехи, а не про чьи-то еще.

Он помещает в мою руку пластмассовую ложку, пытается согнуть вокруг нее мои пальцы, но боль в суставах слишком острая. Без этой ужасной жалости, которую я вижу на лицах других, он забирает ложку. Наверное, он думает, что я очень изменилась, прямо-таки преобразилась по сравнению с тем, какой я когда-то была – неловкой и робкой, крупной и невзрачной. Теперь я – женщина из костей и кожи, с пигментными пятнами, которые напоминают карту скалистого архипелага. Я упряма, я не желаю ни с кем общаться, я дрейфую в море памяти между островками ясного сознания.

Игнорируя спекшиеся кусочки мяса в невыносимо коричневом соусе, он гонится по дну чашки за куском пресного бисквитного пудинга с ярким мазком заварного крема – и дует на него, прежде чем протянуть ложку к моему рту. Мне он начинает больше нравиться, чем во времена нашего первого знакомства: пудинг перед главным блюдом – каково? Священник, проповедник, имам, пастор? Я опять забыла это слово.

У еды вкус сахара. Я глотаю.

– Какую бы вы хотели себе устроить последнюю трапезу? – спрашиваю я.

– Это не последняя ваша трапеза, мисс Джеллико. Я уверен, что у вас их еще будет много.

Банальности. Я не обращаю на них внимания.

– А вы сами что выбрали бы?

Он дует на очередную ложку пудинга.

– О, я не знаю. Хорошее жаркое? Ростбиф с кровью и йоркширский пудинг[18].

– Значит, вы не говяжий вегетарианец? – спрашиваю я, припоминая.

– Говяжий вегетарианец? Такие бывают?

Я могла бы сказать ему, что однажды мне такое встречалось, но вместо этого говорю:

– Странно, что вы не выбрали хлеб и вино.

Он улыбается, словно пошутил и знает, что я поняла шутку. Хлеб и вино – моя последняя трапеза с Питером и Карой. Нет, не последняя трапеза, а просто последняя еда, оставшаяся в доме. По всей их комнате стоят пустые бутылки, словно у нас была какая-то вечеринка. На столе, среди немытых стаканов и грязных тарелок, стоит плетеная корзинка, а в ней – высохшая горбушка от булочки к завтраку.

– Разве вы ни о чем не хотите мне рассказать, мисс Джеллико? – спрашивает Виктор. В его голосе слышится любовь, от которой я когда-то отмахнулась, и этот голос вновь тянет меня в Линтонс. – Христос прощает все грехи.

Он произносит это нарочито громко, словно для чьих-то еще ушей, и я понимаю, что в комнате одна из Сестер-Помощниц: она пришла посмотреть, закончила ли я есть. Когда-то я быстро справлялась с едой.

– Тем не менее я за свои до сих пор расплачиваюсь, – говорю я.

И он наклоняется вперед – я знаю, что он надеется ухватить что-то новое, крошечный кусочек яркой ткани, которая поможет ему залатать прореху в его знании, что-то такое, о чем я никогда не рассказывала все эти двадцать лет. Нужно ли мне рассказывать это сейчас? Он забыл, что держит в руке ложку, и кусок пудинга вместе с кремом плюхается ему на колено и потом куда-то вниз, на сутану, и он тут же вскакивает.

– Проклятье, – бормочет он, хватает бумажную салфетку, которую принесли вместе с едой, и трет материю, только размазывая пятно. – Черт возьми, – шипит он.

И мне кажется, что он все-таки не очень умело притворяется священнослужителем. Я сыта по горло – пресным пудингом, заварным кремом, жизнью, смертью. Я закрываю глаза. За три недели до корки хлеба и пустых бутылок там, в гостиной Питера и Кары, я выхожу на боковую террасу Линтонса.

* * *

На боковой террасе Питер поставил ржавый табурет, извлеченный из подвала, и три перевернутых вверх дном упаковочных ящика, один из которых служил столом. Он поднялся на чердак, постучал в дверь на лестничной площадке, а потом в дверь спальни, чтобы дать мне время привести себя в приличный вид, и спросил, не желаю ли я встать и позавтракать вместе с Карой, потому что ему нужно уйти: он встречается с одним человеком. Он не объяснил, почему не хочет, чтобы Кара оставалась одна. Завтрак состоял из кофе и инжира, сорванного с растущего в садике дерева, густых сливок с крыжовенным джемом и миниатюрных бисквитных пирожных, утыканных черной смородиной, – во время своего визита в булочную я таких не видела. Мне хотелось есть.