Горький апельсин - [28]

Я поцеловала Падди, пока доилка толчками гнала молоко. Я его и раньше целовала – на танцах, мы с ним туда ходили. И тогда я чувствовала у него во рту вкус портвейна, который он тайком подливал в чашку для фруктового сока: считалось, что мы не должны пить ничего крепче сока. Но в этот раз я ощутила вкус молока, и я позволила ему сунуть руки мне под пальто, под свитер, под лифчик. Мне даже понравилось, как его мозолистые ладони царапают мне кожу. Но он больше ничего не сделал, я ему не разрешила зайти дальше.

Возможно, я выглядела шокированной ее откровенностью, поэтому Кара добавила:

– Вам это важно знать. Это все, что я ему позволила. Я сказала, что мне пора, что у нас гости, он ответил, что слышал про то, что моя мать продает Килласпи, и я почувствовала себя так, словно уже покидаю и его, и коровник, и Ирландию. Но, конечно, никогда не получается как ожидаешь, верно?

Как только я вернулась домой, Изабель позвала меня познакомиться с мистером Робертсоном. Я хотела, чтобы она продала дом, и я знала, что мне нужно вести себя как послушная дочка, но тем не менее я заявилась прямо в болотных сапогах, чмокнула ее в щечку и сказала: «Привет, мамочка». Она терпеть не могла, когда ее зовут мамочкой, но я разозлилась на нее: как это она не призналась, что скучала по мне? И я злилась из-за того, что она послала за мной Дермода. Мне был всего двадцать один год. Она сидела у камина в одном из наших кресел с высокой вогнутой спинкой, а мистер Робертсон, Питер, – напротив нее, на диване. Их разделял небольшой столик с инкрустацией – какой-то китайский узор. Одной из ласточек не хватало, и во всякий другой день в этом углублении было бы полно пыли и крошек, но я заметила, что сегодня Дермод вычистил даже его. Этот столик когда-то входил в набор из трех таких же: два продали много лет назад. Дермод испек кекс с тмином, обычно у него получалось очень вкусно, но в этот раз он полил его какой-то желтой глазурью, и кекс теперь выделялся в комнате своей мертвенной бледностью. А еще я заметила, что мать явно велела выставить ради гостя наш лучший фарфор.

Я ожидала, что Питер окажется старым – лет пятидесяти, шестидесяти или даже больше, ведь он же собирается купить Килласпи. Я понятия не имела, сколько наш дом стоит: скорее всего, он стоил очень мало, но для меня тогда любая сумма была огромной. И я подумала, что он очень милый. Он ведь очень милый, правда? Изабель нас познакомила, и он начал приподниматься, чтобы пожать мне руку, но тут сообразил, что в одной руке у него тарелка, а другой ему приходится отгонять одну из наших собак. Сукки уперлась ему носом в промежность и нипочем не хотела уходить, она всегда была сущая чертовка. Мне совершенно не хотелось его выручать, так что я подтащила к столику фортепианную табуретку и взяла себе кусок кекса. Я поинтересовалась, что он думает о доме, и он ответил: «Очаровательный, просто очаровательный», с этой своей характерной интонацией, как будто ему и правда пятьдесят или все шестьдесят, и тогда я спросила: «Но он немного bruciare[17], не так ли?» Я съела кекс, но оставила глазурь, свернув ее у себя на тарелке, как ядовитую гусеницу. Изабель сделала большие глаза и пояснила, что я самостоятельно изучаю итальянский, а Питер засмеялся и сказал: «Да, он немного подгорелый», и добавил: «Mio padre è il direttore di un’azienda agricola». Тогда-то я в него и влюбилась: я решила, что он умеет говорить по-итальянски, и уже рисовала в своем воображении, как мы с ним улетаем в Италию и сходим по трапу прямо в закат, и представляла, как мы будем срывать апельсины прямо с дерева и как у нас появятся маленькие белокурые дети.

Но тут он признался, что на самом деле его отец – не директор сельскохозяйственной компании. И что он, Питер, знает по-итальянски только эту фразу. Мы с вами должны как-нибудь заставить Питера ее произнести. Ну а потом Изабель пустилась в рассказы о том, как мой отец всегда хотел отвезти нас в Италию, когда я появлюсь на свет, и показать нам все, что он там любит, и как он собирался учить меня итальянскому, – хотя, призналась Изабель, он сам не очень хорошо умел говорить на этом языке, – и как он умер прежде, чем все это могло осуществиться. Потом она очень тихим голосом произнесла: «И теперь я совсем одна», и спрятала левую руку, на которой было обручальное кольцо, под свою ляжку. И взмахнула ресницами, глядя на него. Я подумала: интересно, что он скажет, если я ему поведаю, что она плевала в тушь, чтобы ресницы у нее выглядели такими пышными и темными. И пока я об этом размышляла, я поняла, что ее планы уговорить Питера купить Килласпи превратились в нечто иное.

Она вела себя очень откровенно, но Питер безнадежен по части того, чтобы замечать, какой эффект он производит на людей, на женщин. Он если и флиртует, то совершенно бездумно. Он считал, что просто поступает вежливо, задавая Изабель всякие вопросы. Он вообще не заметил всего этого трепета ресниц, но я тогда этого не знала. Я подумала, что она бы охотно продержала его тут до вечера, если бы сумела, но в конце концов он поставил тарелку на столик и объявил, что ему пора. Мне показалось, что он норовит сбежать. Сук-ки начала скулить, а Изабель попыталась убедить Питера остаться – позвала Дермода и велела ему заварить еще один чайник. Пока Изабель отдавала все эти распоряжения, Питер протянул мне руку, наши ладони соприкоснулись, и у меня возникло такое чувство, словно с этим прикосновением он мне что-то передал. Не знаю что. Каплю своей крови, или электрический заряд, или вытатуированное послание. Я была уверена, что, если посмотрю потом на свою ладонь, там что-то обнаружится. С Изабель он вел себя очень дружелюбно, поблагодарил за экскурсию по дому и сказал, что немного подумает над своим решением и затем даст ей знать.