Горький апельсин - [29]

Когда он вышел, лил дождь. У него тогда был маленький зеленый спортивный автомобильчик. Мы с Изабель стояли на крыльце, и мне было ужасно грустно: я понимала, что теперь он никогда не купит Килласпи и уж тем более не возьмет меня в Италию. Потому что Изабель все испортила. И тут, словно нам мало было стыда, она накинула пальто на голову, подбежала к его машине, постучалась в стекло и спросила, не хочет ли он, чтобы Дермод дал ему что-нибудь в дорогу – сэндвичи или термос с чаем. Конечно, он просто покачал головой, и ей пришлось бежать обратно на крыльцо. Но тут этот благословенный зеленый автомобильчик отказался заводиться. Питер снова и снова пытался, но ничего не получалось.

Когда я вышла с зонтиком, он смотрел под капот, стучал костяшками пальцев по всяким деталям мотора и покачивал всякие трубочки. Помню, он мне прошептал: «Ничего не смыслю в автомобилях».

Изабель не понравилось, что мы с ним говорим, и она крикнула: «Как по-вашему, он сломался?» – чтобы присоединиться к беседе и при этом не выходить под дождь и не мокнуть. Я ему сказала, что мистер Бирн, владелец местного гаража, сейчас должен пить чай, но, если я позвоню, он наверняка зайдет к нам после. Тогда Питер захлопнул капот, и мы вошли в дом. Дермод успел заново наполнить чайник, хотя все мы уже выпили достаточно чая. И тут Изабель посмотрела на часы и сказала: «Мистер Бирн, владелец местного гаража, сейчас должен пить чай, и я знаю, что он не любит выходить после чая». Я поймала взгляд Питера, и мне пришлось тут же отвести глаза, а то бы я расхохоталась: она действовала в лоб. Он не засмеялся, и тут я поняла, что ему и в голову не пришло, какие у нее теперь планы. А потом она сообщила, что Дермод как раз ощипывает курицу, так что Питер мог бы остаться обедать, а я могла бы приготовить ему постель в одной из пустующих комнат, если он не против у нас переночевать, а мистер Бирн мог бы явиться к нам утром. Только потом, когда я уже легла в собственную постель, мне пришло в голову: а вдруг это Изабель что-то сделала с Питеровой машиной, чтобы та не завелась? Потому что, насколько я помнила, курятину мы ели только на Пасху и на Рождество. Вот так мы с ним и познакомились.

– Но что было дальше? – поинтересовалась я. – Как насчет Килласпи? Питер его купил?

Я устала, но, словно ребенок, которому рассказывают на ночь сказку, не хотела, чтобы та кончалась.

Кара обвела взглядом комнату.

– У вас нет холодильника. – Она села прямо. – Мы с Питером тут говорили… – начала она, – и решили, что вам лучше бы все время есть с нами. Это же глупость – вы торчите тут у себя без холодильника, всего две конфорки на плитке, а мне ведь совершенно не трудно покупать и готовить еще на одного человека.

– Это будет слишком много работы. – Я знала, что собираюсь позволить ей уговорить меня.

– Мы настаиваем, – заявила она, поднимаясь. – Если завтра не будет жары, как сегодня, давайте позавтракаем на террасе? – Она не ждала ответа.

Она наклонилась меня обнять, между нами побрякивали ее многочисленные бусы, ее волосы прижались к моей щеке.

– Я знаю, что мы станем самыми близкими друзьями, – произнесла она.

После того как она ушла, ее цитрусовый аромат еще долго оставался в воздухе и у меня на коже.

* * *

Я проснулась ни свет ни заря – от того, что кто-то спускал воду в унитазе. За стенкой, в моей ванной комнате. Ручку несколько раз со стуком дернули, прежде чем бачок выбросил положенный поток воды и вновь стал наполняться со звонким лязгом и хрипом, точно поднималась старая дверца гаража. Я ждала, что сейчас Кара или Питер окликнут меня, сообщив, что унитаз внизу сломался, хотя странно – ведь ближе к их комнатам наверняка есть еще туалет, но тут я вспомнила, как Питер сказал, что во всем доме только две работающие ванные комнаты – моя и их. Я ожидала услышать шаги или звук открывающейся двери ванной, но, когда шум воды смолк, настала тишина. Что-то с водопроводом, решила я. Но все-таки поднялась посмотреть, в чем дело.

Дверь в комнату напротив стояла нараспашку, и в окне, выходящем на аллею, виднелось небо – персикового цвета, с кучевыми облаками. Дверь в ванную оказалась захлопнута. Закрывала ли я ее после того, как вечером почистила зубы? Я не могла вспомнить. Немного поколебавшись, я постучала, чувствуя себя очень глупо. Ответа не было. И вообще никаких звуков – ни покашливания, ни шарканья ног, которые дали бы мне понять, что человек, находящийся внутри, занят гигиеническими процедурами. И вдруг мне показалось, что во всем этом что-то не так: в этом коридоре, в пространстве вокруг меня. Как если бы что-то таилось позади меня, но настолько близко, что, повернись я в попытке увидеть это, оно сдвинулось бы вместе со мной, так что я никогда бы не сумела его схватить. Я какое-то время сжимала в руке материнский медальон, его задняя стенка нагрелась от долгого соприкосновения с моей кожей. А потом я уцепилась за ручку двери и резко распахнула ее, так что она даже стукнулась о стену. Ванная, конечно же, оказалась пуста. Крышка унитаза была закрыта – как меня учила мать.

Где-то в трубах под полом вода выла и урчала, словно расстроенный желудок. Я повернулась, чтобы уйти, и тут заметила в ванне подушку. Это была запасная подушка, которой я иногда пользовалась, – та самая, которую я вчера держала на коленях, пока Кара рассказывала мне свою историю. Я не обратила внимания, что она пропала. Она лежала в противоположном от кранов конце ванны, и в ее набитой перьями массе виднелась небольшая вмятина, словно здесь, в ванне, кто-то спал. Меня привело в ужас это зрелище, сама его неуместность – словно посреди ковра в гостиной обнаружилась кучка человеческих экскрементов. Я осторожно подняла подушку за уголок. К хлопковой наволочке пристал длинный седой волос, и я сняла ее, вывернув наизнанку, чтобы не прикасаться к внешней стороне. Наволочку я запихнула за унитаз. И пока я несла подушку обратно в спальню, тень за моей спиной двигалась следом, не отрываясь.