Горизонт края света - [72]

Лёша спустил к нам две аккуратные лесины и, выбравшись по ним наружу, мы уселись рядком у кустов смородины. Говорить не хотелось. Надо же, старое зимовьё оказалось пустым! Никаких следов, ни одной зацепки, которые позволяли бы сказать: более трёх веков назад тут останавливались русские землепроходцы, может быть, даже Попов или Анкудинов. Атласов в этих местах не проходил – его отряд двигался южнее.

Ребята напропалую курили. Дятел попытался сказать что-то насчёт полезности даже отрицательного результата, но тут же сконфуженно замолчал.

Я смотрел прямо перед собой: на горизонте – синие горы, пёстрый малахай тундры, лиственницы, мох всех оттенков цвета, кое-где почти голубой. И снова взгляд скользил к горизонту, оттуда – по тундре, лиственницам, кустам смородины и снова упирался в этот голубоватый, какой-то неестественный посередине зелени, прямоугольник мха. Будто на каменском кладбище сидим: старые могилы там покрывает вот такой же особый мох. И тут меня осенило:

– Ребята! Да ведь это же…

И не договорив, бросился к этой полянке, и, не рассчитав движения, наступил на её край и провалился по колено в липкую, холодную грязь. В сапогах сразу же противно всхлипнула вода, но я не обращал на это внимания – засунул руку до плеч в голубоватую жижу и, пугаясь гулко заколотившегося сердца, тут же наткнулся на какой-то лоскут. Вытащив его, долго не мог понять, что же это такое. Может быть, остаток сапога? Вслед за ним я нашарил на дне что-то длинное, похожее на нож – оказалось, пальм56. Он был без ручки, проеденный насквозь ржавчиной.

Мне вдруг стало и страшно, и мучительно весело, и в один миг промелькнули передо мной лица и отца, и матери, и дедов-бабок, и вся жизнь моя, и портреты друзей, и даже ОВ просияла улыбкой ангела, и безудержно закружилась голова – время, сконцентрировавшись в одну точку, разжималось стремительной пружиной и снова вспыхивало моё солнце, и поднималось над головой моё небо, и мои друзья смотрели на меня. Как всё это объяснить? Науке теперь известна теория обратного движения времени, но в те мгновения я как-то не думал о таких умных вещах. Как, впрочем, не вспоминал и строк бесконечно любимого мной Валентина Катаева: «Мучительное мгновенье превращения настоящего в прошлое. А подлинные события, ушедшие в небытие, вдруг возвращаются откуда-то, как из чёрного провала обморока, видоизменённые, очищенные, препарированные и бесконечное число раз повторяющиеся в двух перспективах, как отражение горящей свечи, поставленной между двух зеркал, уходит в бесконечность будущего».

Я потом обо всём этом вспомнил, а в те минуты, признаюсь, больше всего на свете боялся наткнуться на останки человека. Не из какого-то особенного страха перед покойниками или из-за брезгливости, нет! Не представляю, как шекспировский могильщик мог запросто взять в руки череп и ещё произнести гениальный монолог. Ведь он держал то, что когда-то было живым и настоящим, понимаете? И вот – бесчувственная кость, обычная кость, которую можно расколоть, бросить, сделать с ней всё, что угодно, и ей будет всё равно и всё едино. А ведь эта черепная коробка когда-то была хранилищем мыслей, чувств, поступков, и, может быть, принадлежала человеку, род которого продолжаешь теперь ты, и не страшно ли ощущать пустоту и холодную, мёртвую отчужденность некогда живого?

Я вытащил ещё какие-то мелочи, непонятно что – обрывки шкур, что ли, ржавый металлический прут, несколько глиняных черепков.

– А что ты тут хотел ещё найти? – успокаивал меня Лёша: видимо, у меня был очень расстроенный вид. – Хорошо, хоть это сохранилось. А то, что тут костей нет, так это понятно: коряки обычно сжигали погибших – и своих, и чужих. Или вообще оставляли на съедение зверям и птицам…

– Но почему они не взяли себе вот этот нож? – Дятел покрутил пальм в руках. – А это, наверное, какой-то деталью пищали было, – он разглядывал ржавый стержень.

– До сих пор старые тундровые люди накладывают табу на вещи покойников, – объяснил Лёша. – А в те далёкие времена всякие запреты и подавно соблюдались. Разве можно пользоваться вещами мельгытангов? Нельзя! Так думали люди. Вот и бросили добычу в топь, а погибших отдали, как водится, воронам – пусть птицы помогут чужакам подняться в яранги их верхнего мира…

– Наивно, – возразил Дятел. – Если следовать этой версии, то и жилище мельгытангов коряки специально засыпали землёй. Почему не сожгли? Ведь могли придти другие мельгытанги и уличить аборигенов в преступлении.

– Да никто не засыпал это зимовье, – объяснил Лёша. – Оно само засыпалось землёй: приглядитесь, она и сейчас осыпается с холма…

Но я не дослушал их разговор. Мне очень захотелось побыть одному. Я отошёл от костра и, натыкаясь на высокие кусты шеломайника, побрел в траве к холмику и уселся на поваленный ствол лиственницы. Воздух пах ароматом времени, и снова мне показалось: когда-то давным-давно всё это видел – и реку Парень, и горные вершины на горизонте, и вот этот удивительно русский пейзаж: тихий ручеёк, камень-валун, над ним склонились кудрявые ивы, а поодаль – горделивая тоненькая берёзка, под которой колыхались на ветру какие-то жёлтые цветы, похожие на лютики. Может, три сотни лет тому назад точно такую же картину увидел и мой предок Анкудинов. Я очень хочу, чтобы он всё-таки оказался моим прямым предком.