Горит свеча в моей памяти - [43]

— А что будет, когда я открою «ножки»?

Кричи не кричи, Иткович не слышит, но по тому, как шевелятся ее губы, он догадывается и отвечает:

— Когда скажу, тогда закроешь.

Для нас это не новость. Но Рыклин ошеломлен. Он не понимает, что происходит. Кто-то ему напоминает, что «кавычки» по-еврейски называются «гусиные ножки». И тут Рыклин начинает неудержимо хохотать.

Дело давнее

Для меня главный редактор — недоступная личность. Говорили, что Мойше Литваков был заносчивым человеком. Не знаю, каким он был раньше, но когда я работал в газете «Дер эмес», Литваков, наоборот, был скорее меланхоликом. Сегодня я бы, возможно, заметил в его глазах беспокойство и страх. Пишу «сегодня», потому что из книги «Письма советских еврейских писателей» (издательство Еврейского университета в Иерусалиме), узнал, что уже в 1933 году комиссия «по чисткам» обвинила Литвакова в идеализации «Бунда»[122], в уклонах, в колебаниях, и он был исключен из ВКП(б). Некоторое время спустя более высокая партийная инстанция его восстановила в рядах партии и в должности главного редактора газеты «Дер эмес».

Ладно, исключили — не исключили, с этим еще можно как-то жить. Но лишь сегодня нам известно, что впоследствии, 7 сентября 1937 года, Сталин, Молотов и Жданов подписали бумагу со списком тех, кому суждено расстаться с жизнью. Среди осужденных был и Литваков Моисей Ильич.

Когда я работал в типографии выпускающим, мне казалось, что сотрудники газеты щадят своего главного редактора и лишь в случае крайней необходимости среди ночи посылают за ним машину или звонят несколько раз. Литваков без промедления откликался: «Что там еще?»

Большинство еврейских писателей и журналистов не любили бывшего комиссара Евсекции Литвакова, орудовавшего своим критическим пером, как кнутом, и целившего им прежде всего в самых способных, самых уважаемых. Все это было известно. Но иногда эта «нелюбовь» проявлялась в том, что Литвакову старались, как говорится, «подложить свинью».

Если приходилось срочно освободить полосу, то, естественно, чей-то материал приходилось снимать. Это мог быть рассказ, зарисовка, стихи. Автор знал, что завтра люди будут его читать, бухгалтерия выпишет гонорар. И вдруг: «Вы видите, чью фотографию мы публикуем?» Но ведь кое-что из запланированного осталось. Так почему изъяли именно мой материал? Нередко такому обиженному указывали пальцем на кабинет главного редактора, что означало: вот кто распорядился.

Например, в газете должны были опубликовать отрывок из рассказа Янкла Ривеса «Ян Дземба». У Ривеса заслуг перед партией было намного больше, чем у Литвакова. Старый большевик-подпольщик, он писал о революционной борьбе, о хлебозаготовках. Спрашивается, как Литваков осмелился изъять такой материал?

(Когда сначала слышишь крики, а затем то, как хлопнули дверью, думаешь: уж лучше работать в отделе писем и иметь дело с простыми рабкорами.)

Литвакова арестовали на его даче. Это было в середине октября 1937 года. На следующий день его кабинет занял новый человек — Михаил Шейнман. На вид — приличный молодой человек: тонкие черты лица, худой, бледный. Родился в Слуцке. И работал там в начале двадцатых годов руководителем городской комсомольской организации. Еврейский язык он уже подзабыл: понимать понимал, но говорил с трудом. И немного, но не более того, умел читать. Быть редактором центральной еврейской газеты он не мог. Со временем, после окончания Института красной профессуры[123], получил должность в отделе печати ЦК.

Знал ли Шейнман, что его посылают закрыть газету? Надо полагать, знал. Как же иначе? Потом он помогал вчерашним сотрудникам газеты устроиться на новую работу — что да, то да. Но сам он, спустя годы, объяснял, что делал все, чтобы сохранить издательство «Эмес»[124].

Выполнив задание партии по закрытию еврейской газеты, он стал заместителем ответственного редактора газеты «Безбожник»[125] и одновременно научным сотрудником АН СССР. Публиковал статьи и книги о религии (точнее — против религии) и особенно о Ватикане и католицизме.

Я слышал, что Шейнман ушел на фронт добровольцем то л и в июне, то ли в июле 1941 года…

Совсем о другом

1943 год. Я командир партизанской разведывательной роты. С «большой земли» (то есть из Москвы) требуют все больше разведданных. Мы лежим на краю леса и ждем из города связного, который должен принести нам шрифт для наборщиков и несколько номеров газеты, а также брошюры и плакаты, которые оккупанты издают на русском языке.

Жена нашего курьера работала уборщицей в типографии. Немцы сами были заинтересованы в том, чтобы их агитационные листовки попадали в самые отдаленные деревни и хутора, а также в леса к партизанам. Пусть партизаны знают, за кого они воюют — за жидов.

Сын нашего связного служил в полиции. Служил якобы немцам, а фактически — нам. Ему удалось попасть в охрану парома. Это был своего рода контрольно-пропускной пункт, где у каждого при переезде через реку, в город или из города, проверяли документы. Так что у нас был свой часовой, который стоял на посту три раза в неделю.

Кто будет готовить короткий обзор этого печатного «добра» и потом передавать его по радио в Центральный штаб партизанского движения — не знаю, в мои обязанности это не входило. Я просто отдам все полученные бумаги после того, как просмотрю их сам. А некоторые даже внимательно, не пропуская ни единого слова, прочту.