Горит свеча в моей памяти - [42]

Эмма Казакевич приоткрыл дверь, всунул голову, кому-то подмигнул, но не вошел, а исключительно творчески и изысканно поприветствовал Исаака Нусинова. Несколько минут спустя Казакевич попросил у Нусинова разрешения сказать нечто неблагопристойное, всего одно слово. И услышал в ответ: а чего еще ждать от такого нахала? Это было сказано с добродушной усмешкой.

«Нахал» поднял руку. Что от него можно ждать чего угодно, было известно всем. Вокруг зашушукались: «Тише, тише!», — и тут Эммануил громко продекламировал:

Ури Финкл

Ин а винкл

Тут а штинкл[117]

Финкель изменился в лице. Ему не до смеха. Нусинов якобы собирается надрать «декламатору» уши, а тот продолжает:

Ури Финкл

Ин а винкл

Тут а штинкл,

Ун Нусинов,

Дер профессор,

Тут дос зелбе,

Нор фил бесер[118].

Расхохотались все. Нусинов ушел по своим делам. Казакевич нагнулся к Финкелю, что-то шепнул ему на ухо, и оба рассмеялись.

Дверь отворилась, и вот Изя уже рядом со мной. Я спрашиваю:

— О чем вы так долго говорили?

— Ни о чем.

— Полтора часа ни о чем?

— Литваков писал передовую в завтрашний номер.

— Это все?

— Когда он закончил, то заглянул в мою анкету и в характеристику и, можно сказать, выпроводил.

…Меня приняли в отдел писем и сразу впрягли в работу. Секретарь, вчерашняя студентка еврейского театрального училища, была полна обаяния, и смотреть хотелось предпочтительно на нее, а не на тюки с письмами. Со временем она сделала театральную карьеру: с успехом играла в музыкальном театре. Заведующий отделом был юристом, и это оказалось кстати. Среди писем попадалось немало жалоб по поводу Биробиджана, а также проявлений антисемитизма. Мне приходилось делать обзор подобных фактов, а он переводил эти обзоры на русский и писал комментарии.

«Дер эмес» все же был органом Совета национальностей ЦИК, и если приходил сигнал из газеты, на него, как правило, реагировали, и иногда не только для того, чтобы отделаться. Случалось, принимали справедливые меры.

Ночью в типографии

Кроме редакции, которая находилась в Ставропольском переулке, мне часто приходилось по ночам работать на Петровке, 4, где была наша типография. Дни и ночи были переполнены впечатлениями. План следующего номера составлялся в редакции, но все зависело от ТАСС[119], с которым у нас была прямая телефонная связь. Во дворе стоял наготове автомобиль с водителем-грузином. Достаточно было махнуть ему рукой, чтобы он сразу гнал за материалом. Это могла быть короткая официальная хроника или чей-то двухстраничный доклад с пометкой «обязательно в печать».

За все отвечал дежурный редактор. В его ведении были два переводчика, корректор, машинистка, выпускающий и не помню кто еще. Должность «выпускающего» занимал я и поэтому должен был знать толк в разных видах шрифтов (кажется, они были от четырех с половиной до восемнадцати пунктов[120]) и особенно в печатном деле.

По этой части меня выручал переводчик Авром Кантор, знавший несколько иностранных языков и переводивший не только с русского. В ранней молодости он работал в типографии и проделал путь от наборщика, стоящего у наборной кассы, до технического редактора в первой еврейской советской газете «Ди Варгайт»[121].

Переводчиком работал и Лейви Гофштейн, младший брат поэта Довида Гофштейна. Это был знаток языков, человек тщательный, но очень медлительный. Для ежедневной газеты, которая должна выходить в назначенное время, он не очень годился.

Фаня, открой «ножки». Фаня, закрой «ножки»

Мойше Иткович считал, что он редактор, да еще какой! Редактирует новые издания Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима, И.-Л. Переца. Публикует статьи и корреспонденции в различных еврейских газетах. Как переводчику ему нет равных. Диктовал он так быстро, что машинистки жаловались: «Мы не успеваем».

От работы его ничто не отвлекало, так как он был совершенно глух. Когда отец Мойше узнал, что тот не только вступил в комсомол, но и стал там одним из руководителей, то, вложив всю злость в правую руку, отвесил сыну одну за другой две пощечины. Третьей не допустила мать.

Поздняя ночь. К этому времени уже готовы оттиски всех полос, но на этот раз одна полоса еще пуста. Что значит «пуста»? Ждут, чтобы из ТАСС прибыло продолжение, которое надо перевести, отредактировать, набрать, снова прочесть, сверстать. Пока что пьем чай и, если есть чем, закусываем. Наконец дождались. Костя, шофер, приехал и привез текст из ТАСС. Это конец доклада, с которым в Колонном зале Дома Союзов выступил заместитель большого начальника, член Политбюро.

В таких случаях из Отдела печати ЦК присылают дополнительного проверяющего. На этот раз это Григорий (Гирш) Рыклин, один из ведущих журналистов «Правды», бывший редактор еврейской газеты. Изредка таким проверяющим мог быть и Михаил Кольцов, еще более уважаемый журналист. Оба держались, можно сказать, запросто, шутили, смеялись. Кольцов еврейский язык знал плохо, но для Рыклина наша редакция была своя, хорошо знакомая по прошлому, среда.

Иткович диктует и громко вслух повторяет машинистке:

— Фаня, открой «ножки», — и опять, — Фаня, время не ждет, открой «ножки». Открой «ножки», тебе говорят.

Фаню трудно чем-нибудь удивить, но тут даже она подыгрывает. Смотрит на Итковича, выпучив глаза, и кричит: