Горит свеча в моей памяти - [41]

Нас принял коренастый пожилой ответственный работник, насколько ответственный — неизвестно, но зато наверняка еврей. Он подосадовал, что мы сначала не обратились в городское отделение Наркомобраза, а мне предъявил претензию:

— Если бы вы были сознательным комсомольцем, то сами бы поняли, что еврейские трудящиеся массы не отстают от других народов и в состоянии читать Горького и Маяковского в оригинале. Так что спрашивается… — И он принялся неостановимо болтать языком.

Доказывать ему, что он неправ, — напрасный труд. Послать ко всем чертям — опасно. Оставалось только подняться и без «спасибо за прием» закрыть за собою дверь.

Тем бы, наверное, все и закончилось, но с нами был Винник, крепкий орешек, ловкий молодой человек, отнюдь не маменькин сынок. Он работал на заводе «Динамо» электромонтером и учился на рабфаке. Винник горячо заговорил:

— Управлением библиотек руководит Надежда Константиновна Крупская. Мы записались к ней на прием. Как только она выздоровеет, я ее спрошу: неужели товарищ Ленин не позволил бы мне читать Шолом-Алейхема в оригинале? А что делать моему отцу, который любит читать, но если написано слева направо, то, по его словам, у него «очки барахлят».

Чиновник пытался прервать его, но это был напрасный труд. Винник развернул свой сверток, достал учебник физики на русском языке и «Термины физики» на еврейском. Объяснил:

— Без еврейской терминологии мне пока трудно освоить этот предмет. В продаже такой книжки не достать. Как быть?

В Наркомобразе тогда работало немало евреев. В том самом Управлении библиотеками служила жена прозаика и редактора Аврома Фрумкина. Говорили (правда это или нет, кто может знать?), что слова Винника дошли до тогдашнего народного комиссара просвещения Петра Тюркина. Винника и меня принял другой чиновник. По моему разумению, он придерживался того же мнения, что и предыдущий, но внимательно выслушал нас и разговаривал с нами совсем другим тоном. Обещал, что еврейские книги будут сохранены и в общей (читай: русской) библиотеке будет еврейское отделение.

Так оно и было. Новая заведующая — очень образованная и интеллигентная русская женщина — делала все, чтобы как можно дольше уберечь это отделение. Но не от нее это зависело…

«Дер эмес»

Харьковскую газету «Молодая гвардия», где работал мой старший брат, тоже закрыли в одночасье. Ему была предложена должность в киевской газете «Дер Штерн», но мы оба мечтали жить вместе. Я уезжать из Москвы не собирался. Одно время брат работал в областной русской газете, но все же решил с еврейской печатью не расставаться.

Почти в одно и то же время нас обоих приняли в штат московской газеты «Дер эмес». И, главное, нам выделили комнату в принадлежащем газете и издательству общежитии для молодежи. В этой комнате уже жил наш давний знакомый Тевье Ген. Эта новость не привела его в восторг. Встретил он нас на свой манер: дверь изнутри была закрыта на цепочку, и он тоненьким голосом объявил, что эта комната его и только его. Пусть дело дойдет хоть до кровопролития, но он никого не впустит.

Тевье продолжал орать, пока его крик не дошел до тети Паши, коменданта общежития, которая знала характер своего постояльца. Тевье между тем объяснил ей, что у него нет другого выхода: меня он впустит, а с Изей он уже жил вместе и из-за него сбежал из Харькова в Биробиджан. Сбежал, потому что Изя его валил и щекотал. Он, Тевье, еле избавился, так нет, опять. А теперь он боится щекотки пуще прежнего. Как же он может жить в одной комнате с Изей?

Тетя Паша, женщина занятая, плюнула и ушла.

Когда речь зашла о приеме на работу, редактор газеты «Дер эмес» Мойше Литваков на меня лишь глянул, а может, даже и этого не сделал. Было от чего занервничать. Я дважды являлся на призывной пункт, физически был здоров, но в армию меня все не брали. Мою анкету Литвакову, безусловно, показали, а поскольку он был не просто главный редактор, а политический комиссар, преданный высоким идеалам коммунистической справедливости, его бдительное око не могло не зацепиться за ответ в анкете: «Не служил».

Литваков позвал моего брата в кабинет, закрыл дверь, а я остался ждать в коридоре. Прошел час, даже больше. Я сидел напротив длинной, скользкой и до блеска натертой «скамьи ожидания», которая только что была свободна и вот уже снова занята. Причина? Пахнет гонораром. Платежные ведомости уже составлены, подписаны и находятся у кассира. Хоть сегодня среда, все равно — это не будень, а праздник.

Шумно, очень шумно. Очередь жадных авторов (все хотят, как можно скорей сунуть в окошко кассы руку и вытащить ее оттуда вместе с живыми деньгами) перемещается, как безногий калека, сидя.

Теперь-то я понял, почему скамья отполирована до блеска.

Будто только что с вокзала, с большим набитым портфелем, невыспавшийся, в мятой одежде, вошел литературовед и публицист Ури Финкель. Еще в школе я читал его статьи о Шолом-Алейхеме и И.-Л. Переце. Теперь, как писали недавно, у него выходит книга «Детство и юность Менделе Мойхер-Сфорима».

Финкель обвел всех взглядом, увидел свободный стул, отнес его в угол и сел, прижимая портфель к животу. Его о чем-то спросили, он что-то ответил. Возможно, он устал с дороги или просто плохо себя чувствовал, во всяком случае, лицо у него было грустным.