Гордость - [32]

– Спасибо тебе, Зизи.

– Да не за что, – говорю я, однако не отстраняюсь.

Мы еще гуляем и разговариваем, к середине дня возвращаемся в Бушвик, где солнце жарит вовсю, а шум на улице даже громче, чем в Бед-Стай. По дороге нам встречаются несколько человек, которые знают и его, и меня. Мы заходим в магазинчики, покупаем воду, мороженое, чипсы, семечки – и настроение легкое, точно летний ветерок. Доходим до моего дома, Уоррен поворачивается ко мне лицом.

И вдруг я понимаю, что не могу на него смотреть. Он улыбается, пытается поймать мой взгляд. А я все смеюсь, отворачиваюсь – он же все лезет и лезет мне в глаза.

– Зи, обещаю тебя не гипнотизировать, – говорит он, мягко берет меня за запястье, притягивает поближе.

– А вдруг попробуешь! – дразнюсь я.

– Взглядом не загипнотизирую, а вот поцелуем могу.

Я перестаю ерзать и наконец-то смотрю ему в лицо. Он так широко улыбается, что я, не сдержавшись, хохочу.

А потом умолкаю. Только не позволю я ему сделать первый шаг. Буду вот так вот уклоняться, пока сама не дозрею до поцелуя. Он смотрит в сторону, я придвигаюсь – сейчас будет ему громкий влажный чмок в губы, – но тут меня окликают:

– Зури!

Это Марисоль, а с ней рядом Лайла и Кайла: они катят магазинную тележку. Я резко отстраняюсь от Уоррена, потому что теперь и так разговорам конца-края не будет – что я на глазах у всех соседей целуюсь на улице с парнем.

Уоррен тянет меня за блузку, как бы прося довершить начатое. Но я неохотно делаю шаг в сторону и машу рукой сестрам.

– Давай, до встречи, Уоррен, – говорю я с полуулыбкой.

– А, вот оно как? – отвечает он.

– Говорю: до встречи.

Я ухожу, а он остается стоять, остается ждать – ему от меня нужно большее.

Глава четырнадцатая

– А как ты думаешь, в Говарде примут сборник стихотворений вместо вступительного сочинения? – спрашиваю я у Дженайи: она лежит пластом на кровати, будто у нее похитили всю ее радость и сладость, превратили ее в стоячий пруд с соленой водой. Эйнсли для нас больше не существует, но у сестры на сердце его клеймо. Дженайя не плачет, но почти до краев заполняет комнату тяжелыми вздохами и куксится – можно подумать, у нее не вся жизнь впереди.

– Не примут. Там нужно уметь выражать свои мысли без метафор и цветистых слов, – мямлит она, бездумно просматривая картинки в телефоне. Дело к полудню, а сестра так и не оделась.

К нашей двери приближаются мамины шаги.

– Зури, сходи в банк на стойку обналички, сними денег, чтобы заплатить Мадрине за аренду, – говорит мама.

– Дженайя, пошли вместе, – предлагаю я, когда мама отходит.

– Зури, не приставай к ней! – кричит мама.

– Мам, а чего? Пусть весь день лежит в постели? Погода хорошая.

– Она оправляется от сердечной травмы. Не приставай к ней.

– Мам, ты что, смеешься?

– Еще не хватало. Ты рано или поздно сама все поймешь. А пока оставь сестру в покое.

Голос стихает – мама заходит в кухню.

Я вздыхаю, качаю головой и долго смотрю на выпуклость под старым детским пододеяльником – это моя сестра.

– Дженайя, ну кончай! А то получается, что этот дурак выиграл. А ты его в сто раз круче, сестренка! Покажи ему, что тебе пофиг. Пошли на улицу, оденься покрасивее. Ну давай же, Най-Най! Пошли!

Я трясу ее, она не шевелится. Тогда я ее щекочу, и вот наконец комок соли тает, превращаясь в прежнюю тягучую сладость. Сколько я ее щекочу, столько она и хохочет. Хохочет так, что по лицу катятся слезы, а потом она садится, сгибается пополам, держится за живот.

Наконец-то сестра в полном моем распоряжении. Лица у нас свежие, прически хоть куда, на ней развевающееся платье, на мне – облегающая футболка, и мы такие красивые идем через Фултон-молл в центр Бруклина. Парни так и вьются вокруг – и когда мы сели на двадцать шестой автобус в сторону Хэлси, и когда пересели на двадцать пятый к Фултону. Кстати, парни эти не какие-то там комары до мухи. В основном очень даже ничего. Но нам с Дженайей не до них.

Мы выполнили все мамины поручения, и остаток дня наш, причем без всяких младших сестричек, хотя они и упрашивали маму отпустить их тоже. Пришлось сказать маме, что я специально везу Дженайю залечивать сердечные раны.

Нам досталась отличная кабинка в «Джуниор», с видом на Флэтбуш-авеню, и Дженайя объявила, что меня угощает.

– Я сэкономила почти все деньги, которые заработала в книжном магазине на кампусе, – сообщает она, потягивая молочный коктейль.

– Поскорее бы и мне пойти работать, – говорю я, помешивая кубики льда в лимонаде. – Я уже просилась почти во все магазины на Фултоне. Нужно было и мне, как Шарлиз: попробовать в своем районе, кто-нибудь из белых наверняка бы меня взял к себе в бутик.

Официант принес заказы. Я переживаю, что заказала слишком много, у Дженайи не хватит денег заплатить. А это переживание тянет за собой другие. Всякие неприятности, застрявшие в голове. Правильно ли я решила поступать в Говард, дадут ли мне полную стипендию и финансовую помощь – как дали Дженайе в Сиракузах, не начать ли мне задумываться и о других университетах? А вдруг я поступлю в Говард и мне там не понравится? Захочется обратно домой?

– Чего притихла, Зи?

Я все рассказываю сестре. От Дженайи я не прячу свои страхи. Выкладываю их на стол один за другим: перемены, покой, деньги, учеба, работа, жилье, семья, дом.