Голубая ниточка на карте - [21]

Бабушка залилась краской смущения:

— Не обязательно это… Не надо… Ни к чему…

— Но вы же мне обещали. Вы слово дали, что снимете.

Зал удивлённо зашептался и примолк в ожидании… неизвестно чего. Никита Никитич с Шуром переглянулись. Кажется, поняли, в чём дело.

У бабушки дрожали руки, и она никак не могла расстёгнуть брошку. Тогда женщина-методист сделала это сама и тут же сняла с плеч Елены Ивановны платок.

— О-о-ох! — пронёсся по залу междометный вздох восхищения и удивления. А через секунду раздались такие аплодисменты, что Шуру показалось: сейчас от этого грохота развалится на части весь теплоход.

Старушка стояла перед залом, смущённо красная, и что-то виновато извиняющееся было в её лице. А зал прямо бесновался. Орал, топал, хлопал. Никто не ожидал увидеть такое.

Вся грудь бабушки, и правая и левая стороны, была в наградах. Ордена, медали, какие-то знаки, знакомые и незнакомые, на цепочках и без цепочек. Удивило людей не только количество наград, но и то, что об этом никто не знал. Даже не предполагали, что такое может быть…

То, что Мария Степановна воевала, никого не удивило. У этой женщины был строгий, немного властный вид. Держалась она как-то особо. Такая в молодости могла и воевать и получать награды за подвиги.

Но Елена Ивановна! Тихая согнутая старушка, которой командует внучка, сидит в каюте и вяжет — это было понятно всем. Тёплая, уютная. Абсолютно домашняя. Добрая. Кухонно-магазиино-уборочное создание. Если бы сказали, что она прекрасно готовит, шьёт, вышивает, содержит в образцовом порядке квартиру — это было бы самое то. Но чтобы — такое, это что-то из мира фантастики.

Елена Ивановна и брать с собой награды не хотела. Это уже перед самым отходом на пристань дочка её (Лилина мама) сунула в чемодан коробочку: «По такому маршруту плыть будете, может, и пригодятся». И вот пригодились.

Долго зал не мог угомониться. Женщина-методист опять накрыла бабушкины плечи платком, под которым спрятались все награды. А собравшиеся все хлопали и хлопали.

У Лилии лицо было такое розовое, как у бабушки. Её тормошили со всех сторон. Что-то спрашивали.

Ромка обернулся к ней:

— Сколько наград у бабушки?

— А ты неграмотный? Сосчитать не мог?

— Я не успел.

«Не знает, сколько», — понял Шур.

Он сел на своё прежнее место в четвёртом ряду и потянул Ромку за рукав.

— Не оборачивайся. Ты что, обалдел? Спиной к выступающим!

И Ромка, наконец, отстал от Лилии.

Глава 13. Только Лилии не было

Обед первой смены кончался в то время, когда теплоход был в последнем шлюзе перед Волгоградом. Есть сегодня совсем не хотелось. Выбегая из ресторана, Шур всегда, словно бы случайно, мгновенным взглядом скользил по столику, где сидела Лилия. Сейчас почему-то рядом с ней не было бабушки. Перед пустым стулом неподвижно остывал на столе нетронутый обед.

Елена Ивановна стояла на палубе, крепко вцепившись в перила ограждения. Теплоход плавно и легко выходил из шлюза, по обеим сторонам которого спокойно высились тополя. Они смотрели на идущий теплоход.

«Как часовые стоят, — подумал Шур, — неподвижно, навытяжку. А в Чебоксарах совсем другие тополя. Таких нет. Почему эти зовутся пирамидальными, они же скорее… свечковые? Очень похожи на зелёные огромные свечи. Узкие, длинные, красивые. Жаль, что у нас нет таких».

Елена Ивановна, держась за перила, всматривалась вдаль. Внимательно, напряжённо. А там, куда летел её взгляд, в туманной дали уже виднелась знакомая по открыткам фигура Матери-Родины. Она раскинула руки в стороны, в правой держа меч.

Шур слетал в каюту за биноклем. Молча протянул Елене Ивановне. Никаких слов говорить не хотелось, да он и не знал, что можно сейчас сказать этой седой женщине, которая вот-вот должна встретиться со своей боевой юностью. Она смотрела в бинокль недолго. Молча отдала, кивнув в знак благодарности. Глаза у неё были какие-то удивительные. И слёзы в них, и молодые искорки, и радость, и печаль, и восторг, и боль — всё вместе.

Никто из туристов сейчас с Еленой Ивановной не заговаривал. Понимали: не надо мешать. Такое событие надвигается. На палубе была какая-то торжественная тишина. Пообедавшие люди сидели, стояли, тоже всматривались в туманную даль, но никто громко не разговаривал.

Неожиданно резко хлопнула дверь.

— Ты что, голодная остаться хочешь? — это Лилия направилась к бабушке возмущёнными шагами.

Но Никита Никитич успел её перехватить и тихо что-то сказать, после чего Лилия ушла с палубы. Елена Ивановна ничего этого не заметила. Она неподвижно смотрела вперёд.

Шур вдруг отметил про себя: а ведь мне совсем не жаль, что Лилия ушла. И его охватили страх и тоска. Почему так? Разве в нём что-то изменилось? Зачем? Когда? Может быть, из-за того, что он услышал разговор Лилии с бабушкой после концерта?

— Почему ты мне ничего не рассказывала о себе?

Это её вопрос бабушке, и в голосе нотки обиды и укоризны.

— А ты хоть раз поинтересовалась моей жизнью? Как я жила? Как и где воевала? — это бабушкин голос. Без обиды.

А в ответ — тишина. Но она какая-то не молчаливая была, эта тишина. Оиа будто говорила об обиде на бабушку, она будто злилась на неё, эта самая тишина.