Головы профессора Уайта. Невероятная история нейрохирурга, который пытался пересадить человеческую голову - [37]

. Возможно, на сегодня это самый быстрый скальпель в мире.

Демихов пересаживал едва ли не все органы тела, обходясь самым жалким бюджетом[188]. Уайт вынужден признать: в том, что Россия не оказалась сокровищницей секретных медицинских достижений, вины ученых нет. Демихов – величайший талант, но ему не дали развернуться: виноваты и политическая ситуация, и его собственное неверие в западные работы об иммунном ответе. Чего еще достигли бы русские, если бы их ученые не боялись и получали достаточное финансирование? Сколько теряет общемировой прогресс из-за того, что ученые живут впроголодь? Уайт ожидал встретить в России соперника, а встретил чудака, с которым почти подружился. Впоследствии он будет неизменно отзываться о Демихове как о человеке обаятельном, любезном и открытом, несмотря на засилье секретности. «Он должен быть признан во всем мире, а в Америке даже не знают его имени», – сокрушался Уайт[189]. О Демихове просто забыли, и его Цербер остался лишь цирковым трюком – без всякого практического применения.

Демихов сообщил Уайту, что при всей неторопливости научного прогресса в СССР он все же не оставляет надежд на появление банка тканей. И он даже начал сохранять живые органы (те же почки), когда работал в 1-м Московском медицинском институте. Не исключено, что Демихов преувеличивал масштаб и проекта, и государственной поддержки, но он хотя бы пытался воплотить свою идею в жизнь[190]. Он, как и Уайт, видел перед собой одну цель – спасение людей.

Уайт не обсуждал с Демиховым пересадку человеческой головы, но у него сложилось впечатление (как он впоследствии признавался Гарольду Хиллману), что советский врач тоже об этом мечтает[191]. В крупных больницах Москвы, Киева и других больших городов лежали пациенты в вегетативном состоянии: советская медицина не могла их спасти, просто поддерживала в них биологическую жизнь дыхательными аппаратами[192]. Вот где был настоящий банк человеческих тканей. Но Уайта в забытой лаборатории Демихова больше занимали другие вопросы. Большевики тому виной или закрытые границы и шпиономания, но итог один: у русских нет ни надлежащих инструментов, ни даже нормальных учебников, чтобы лечить людей.

«Я восхищаюсь русскими», – вернувшись домой, рассказывал Уайт всем, кто готов был слушать. Рассказывал, как охотно помогали незнакомцу простые люди, с какой готовностью бросали ради него собственные дела[193]. Он путался в местных монетах, и другие пассажиры в трамвае с радостью помогали ему выбрать мелочь, чтобы купить билет. Тепло встреченный Демиховым и почти примирившийся со шпиками, которые, казалось, сами рады наконец-то отпустить его исследовать Москву в одиночку, Уайт все чаще думал, что гонка между двумя странами не имеет смысла[194]. Больше всего на свете он мечтал о свободном обмене медицинскими и общенаучными знаниями. Он хотел делиться своими открытиями, а не прятать их, хотел, чтобы гонка в операционных велась не против русских, а вместе с ними. Но, собираясь домой и садясь в самолет, Уайт уже знал – дома его ждут военные и ФБР с одним вопросом: мы впереди?

Уайт надеялся, что поездка в СССР поможет ему совершить прорыв в работе. Но это путешествие изменило его сильнее, чем он ожидал. Гонка у операционных столов, строго говоря, была уже в прошлом. Уайт стоял на пороге куда более важных (и щедрее оплачиваемых) открытий, чем его советские коллеги. Поездка не изменила планов Уайта, но уточнила их, а встреча с Демиховым открыла новые возможности. Прежде он изводил себя вопросом: как доказать, что пересаженный мозг жив, мыслит, осознает себя? Как это продемонстрировать?[195] Энцефалограммы недостаточно. Недостаточно графика, фиксирующего стимуляцию слуха. Откинувшись в кресле первого класса под гул запустившихся турбин, Уайт думает, что никакие новейшие западные технологии не помогут ему доказать, что извлеченный из тела мозг способен мыслить. Нет. Чтобы продвинуться вперед, придется отступить назад. Ответ все это время ждал его в прошлом – и не в опытах Демихова по пересадке сердца и легких, и не в его методике реваскуляризации, и не в его работе с желудочками сердца. А в том давнем рекламном трюке, захватившем в свое время все помыслы Уайта.

Чтобы доказать, что пересаженная собачья голова живая, Демихов продемонстрировал, как она лакает молоко. Для такого нужно лицо. Решение не в том, чтобы изолировать один мозг за другим: нужно пересаживать голову целиком, со всеми нервами. Уайт встанет к чертежной доске и набросает схему операции – нет, двух операций. На обезьяне А и обезьяне Б, одновременно. И еще один урок, полученный от Демихова: если собираешься совершить научный прорыв, пусть о твоей работе узнает публика.

Глава 5 Обезьяна Франкенштейна

Осенний свет сквозь матовое стекло сочится в Лабораторию изучения мозга. Солнце уже садится, хотя еще нет пяти вечера. Морис Албин и Роберт Уайт уже могут идти домой, но они ждут гостя: Ориану Фаллачи.

Эта 38-летняя итальянка успела повоевать в Сопротивлении во время Второй мировой войны, а теперь входит в немногочисленную когорту отважных военных журналисток: среди ее недавних собеседников – Генри Киссинджер, северовьетнамский генерал Во Нгуен Зяп и Индира Ганди. При этом она эффектная длинноволосая блондинка, похожая на Лорен Бэколл, и выглядит лет на десять моложе Уайта, которому 41, – и отмечает это вслух, хотя и хвалит его «крепкую» фигуру. И тут же называет Уайта «весельчаком» – по-английски