Голос солдата - [12]

— Нет его, — вмешалась в разговор Галя. Она готовила какое-то лекарство для Сурена. — Уехал давеча в часть…

Сказала это и опустила голову. Вид у нее был потерянный и жалкий. Не требовалось большого ума, чтобы догадаться, что Галя убита горем. Васюта посмотрел на нее, сочувственно покачал головой и приказал Митьке:

— Через полчаса выходи к машине! К местному начальству заскочу. Наведу справки об Алешке.

Гвардии капитан Васюта, рослый, подтянутый, стремительный, в наброшенном на плечи застиранном белом халате, прошагал под восхищенными взглядами «вокзальных» и исчез в провале лестницы. Митька остался на прежнем месте.

— Вот и закончилась для тебя война… — вздохнул он.

Вздохнул и затих. Вытаращился на меня и — ни слова. И я молчал, парализованный идиотской скованностью. Говорить не было никакого желания. О чем, собственно, говорить? Развела судьба нас с Митькой навсегда. И все наши недавние мечты оказались пустым звуком, и дружба наша рухнула от взрыва шального снаряда…

Все у нас теперь по-разному. Мне оставаться здесь, на возвышении «вокзала», среди обреченных, не приходящих в себя черепников, а Митьке ехать на полковничьем «виллисе» к передовой, на оборудованный в каменистом альпийском склоне НП артбригады. Там все свои, офицеры, сержанты, солдаты, с кем я начал наступать на Вену от Балатона, с кем надеялся дойти до победы, теперь уже совсем близкой…

Там все свои. Свои? Были свои, но теперь я им уже не «свой». Сегодня обо мне еще, может быть, вспоминают, а пройдет неделя-другая — забудут, как и я раньше забывал товарищей, выбывших из строя.

От этих мыслей голову внезапно стиснуло болью. Я еле-еле удержался, чтобы не застонать. Но Митька все-таки что-то заметил по моему лицу. Он спросил негромко:

— Небось докучил я тебе своими разговорами?

— «Докучил»! По-моему, я и голоса твоего не слышал.

— Чего говорить-то? Пора мне, Славка. Не серчай.

Следил я за Митькой, когда он шел между кроватями по бесконечному «вокзалу», и на меня наваливалась и наваливалась омертвляющая усталость. Все тело как будто наполнилось тяжеленной жидкостью. Под повязками по голове и культе забегали кусачие муравьи, волнами подступала тошнота. Я сбросил с себя чугунное одеяло, откинулся на подушку. Уши заложило равномерным гулом. Я как будто плыл по волнам…

— Славк, а Славк! — зашептал кто-то у самого уха.

Я заставил себя открыть глаза. Надо мной наклонился Федосов. Конопатое лицо его побледнело так, что выцвели веснушки, круглые глаза смотрели испуганно.

— Худо тебе, что ль? Погоди, я мигом. За доктором…

— Иди ты со своим доктором! — Я сел и, удивленный, потребовал ответа: — Как ты здесь очутился? Я своими глазами видел, ты ушел. Как же?..

— Воротился вот. Позабыли мы с комбатом, понимаешь? Ребята наказывали передать. А мы возьми да забудь, понимаешь? Вот, Славка, ребята собрали. Ешь на здоровье. — Он поставил на тумбочку два набитых чем-то тряпичных мешочка. — Ешь да поправляйся шибче. Ну, бывай.

Понурив голову, Митька поплелся к двери. С плеча его свисал халат и волочился по натертому паркету. И мне стало ужасно стыдно за недавние мысли о бывших сослуживцах. Пусть выбыл я из строя — для них все равно остался «своим». И подумал вот еще о чем: «Они все пока  т а м. А война еще идет. Война — это война. До самого последнего дня. И с любым еще все может случиться…»

…Весной прошлого года гвардейский артполк — мы с Митькой Федосовым служили тогда топовычислителями в штабной батарее — формировался в Подмосковье. Именно там появился у нас новый комбат. У гвардии старшего лейтенанта Васюты, прибывшего из госпиталя, уже тогда были ордена Красного Знамени и Красной Звезды и медаль «За оборону Сталинграда». Новый комбат, в отличие от своего предшественника, юного гвардии лейтенанта Александрова, держался по-начальственному неприступно. Он с первого дня принялся наводить в подразделении «полный, — как сам говорил, — порядок в артиллерии».

Для меня первая встреча с Васютой закончилась плачевно. Пострадать пришлось из-за Митьки. Он, как всегда, с вечера отправился к своей Дусеньке в Лыково и не торопился возвращаться в расположение. До прихода нового комбата такие самоволки были в порядке вещей. Александров сам не прочь был махнуть с вечера к своей учительнице в то же Лыково и на самоволки подчиненных смотрел сквозь пальцы…

А Васюта понимал эти вещи по-другому. В первую же ночь он появился в батарейной землянке часа за два до подъема и увидал на нарах немало просветов между спящими. Дежурный по батарее отсутствие чуть ли не половины личного состава объяснял малоубедительно. Комбат зловеще усмехнулся и присел у стола в землянке, чтобы лично встретить «лунатиков». Так он окрестил самовольщиков.

Последним возвратившимся в расположение «лунатиком», на беду свою, оказался Митька. Распекал его новый комбат, как мне тогда казалось, чересчур жестоко, даже с удовольствием. Веснушчатая Митькина физиономия становилась все более и более похожей на раскаленную под кузнечным мехом болванку. Он, бедняга, стоял перед Васютой, опустив голову и жалко, по-птичьи моргая. Митька согласился бы, конечно, на самое строгое взыскание, только бы комбат оставил его в покое. А Васюта, не повышая голоса, интересовался, не мешают ли товарищу Федосову командиры, не находит ли он бесполезным дисциплинарный устав, не собирается ли пригласить с собой на фронт лыковскую подружку.