Голос солдата - [11]

— Что вы, товарищ капитан! Это вы меня простите.

6

После обхода Галя помогла мне надеть пижаму, подстраховала, когда я спускался с возвышения, и ушла по своим делам. Я довольно долго для первого раза слонялся по «вокзалу». Вышел даже на балкон, посмотрел сверху, как по госпитальному двору между цветочными клумбами разгуливают ходячие. Позавидовал им и подумал, что если все будет в порядке, то, может быть, и я скоро смогу выходить в этот пестрый от цветов, белых, синих и серых халатов, от бело-голубых пижам двор. Потом двинулся через «вокзал» к окнам на противоположной стороне. Постоял, посмотрел на незнакомую улочку городка. Ее, безлюдную и тихую, редко-редко пересекали прохожие. Это были главным образом наши солдаты и офицеры. Местных жителей внизу я не увидел.

Устал. Пора было возвращаться на место. Галя как будто угадала это. Незаметно подошла, взяла под руку и повела к возвышению. Вдруг что-то заставило меня оглянуться на дверь. Я увидел своего комбата, гвардии-капитана Васюту. Точно вырастая из-под пола, он поднимался по лестнице с первого этажа. Вслед за ним вырастал Митька Федосов. Сначала появились головы, потом возникли плечи, туловища… И вот они уже входили в дверь «вокзала». Я повернулся к ним, хотел шагнуть навстречу.

— Ты чего это? — удивилась Галя.

— Смотри, кто ко мне пришел!

Васюта уже был рядом. Наброшенный на плечи белый халат оставил открытой гимнастерку на груди. Поблескивали ордена и медали на пестрых подвесках, выделялись две золотые и несколько красных нашивок за ранения.

— Здорово, Горелов! — Он протянул руку. — Долго жить будешь, потому что некоторые поспешили… Да ладно, не в этом дело. Самое страшное, вижу, для тебя позади. Так что — выше голову, гвардия! Держи хвост морковкой! Надо жить, земляк, чтобы в артиллерии был полный порядок.

«Вокзал» притих. Раненые прислушивались к нашему разговору, во все глаза глядя на шумного офицера, пришедшего сюда из тоге бесконечно далекого сейчас мира, где каждый из обитателей «вокзала» совсем недавно был полноценным и полноправным человеком. Только на возвышении никто не обратил внимания на обласканных войной пришельцев из прошлого.

— Товарищ капитан, — подала голос Галя, — Славику надо бы лечь. Устал он, должно. Больно долго на ногах.

Васюта улыбнулся такой знакомой улыбкой, что я впервые со дня ранения со всей определенностью осознал себя безвозвратно отторженным от нормальных людей и от жизни. Но мой бывший комбат ничего не заметил. Он положил руку мне на плечо и опять улыбнулся знакомой улыбкой:

— Раз надо, Слава, — значит надо. Мы с полчасика посидим с тобой. Время пока терпит.

— Ничего, товарищ гвардии капитан, — возразил я. Появление гостей излечило меня от усталости. — И здесь можно поговорить. Напрасно она паникует. Я могу даже в коридор…

Я говорил с гордостью. Но разве мог Васюта, здоровый человек, понять мои чувства? Он подмигнул дружески:

— Я тебе, Слава, больше не командир. Она, — он кивнул на Галю, — твое начальство. Ей и я бы подчинялся охотно.

— Пойдем, Славик, пойдем! — Галя потянула меня к эстраде. — Господи, чего же ты упираешься? Беда мне с тобой.

Комбат и Митька шли позади нас, чуть слышно переговариваясь. Когда Галя помогла мне улечься, гости устроились в проходе между моей и свободной теперь кроватью Толи Попова. Васюта и Митька снизу, само собой разумеется, не рассмотрели хорошенько моих соседей, и им — комбату, во всяком случае, — было не очень трудно прикидываться бодрыми весельчаками. Сейчас же, сидя между ранеными, не выходящими из беспамятства, стонущими и поскрипывающими зубами, мои гости были явно не в своей тарелке. Вот заскрежетал зубами Сурен. Васюта достал из кармана трофейный портсигар белого металла. Не открывая, довольно долго вертел в руках. Потом вздохнул с сожалением и сунул в карман под халат.

— Ничего не поделаешь, — выговорил он, обращаясь как будто к себе. И добавил: — Все это скоро кончится.

Высказался и уставился в окно. На лбу прочертились морщины, глаза сделались беспомощными. Мне стало жалко бывшего своего комбата. Я подумал, как тяжело, наверное, здоровому, жизнерадостному человеку попасть на нашу эстраду, оказаться среди людей, доживающих в беспамятстве и мучениях последние дни своего земного существования. «Какого черта их сюда принесло?!» — непонятно на кого рассердился вдруг я.

Посмотрел на Митьку. Он выглядел замороженным. Надо было сказать что-нибудь остроумное, беспечно-легкомысленное и, может быть, самому первым рассмеяться, чтобы комбат и Митька не сидели такими скисшими. Но в голову не приходило ничего стоящего, и не было никакого желания смеяться. Опять скрипнул зубами Сурен. Васюта сказал:

— Такие дела, земляк. Победу оплачиваем золотом высшей пробы. Но что делать? Война не уступает ни гроша. А ты, Слава, держись — у тебя не так все страшно, как могло быть… Голова у тебя — дай бог всякому. — Васюта натолкнулся взглядом на многослойную повязку, укутывающую мой череп, и пристыженно умолк. Потом расстегнул планшетку, вырвал из какого-то блокнота листок бумаги, быстро написал несколько слов и положил записку на тумбочку. — Вот что я хочу сказать тебе, Слава. Подлечишься, выпишешься из госпиталя — отправляйся в Одессу. Это адрес моих стариков. Там о тебе будут знать. Если меня вдруг не окажется — всякое же может случиться, пока война не кончилась, — не имеет значения. Мама у меня — золотой человек. Она тебя в обиду не даст. Ну что же, Слава, прощай. Надо в офицерскую палату заскочить. Алешка Стригунов, товарищ мой по училищу, там лежит…