Голос солдата - [10]

Удивительно другое: откуда при всей этой домашности и женственности у Томки такая безрассудная отчаянность? Быть может, это и есть счастье? Быть может, именно так и надо жить? Но она, Галя, все одно не сможет походить на Томку. Душа у нее, верно, по-другому устроена. У Томки — легкая, а у нее — тяжелая что твой камень.

Галя приоткрыла дверь в коридорчик и, отчетливее услышав звучание рояля, замерла. Томке-то ничего не стоит угадать по Галиному лицу, в каком она отчаянии, и привязаться с расспросами. И ведь не утаишь от нее ничего.

Притворила Галя дверь и понеслась по лестнице вниз. Надо было остаться в одиночестве, выйти в парк, побродить по аллеям и лужайкам, повспоминать, поплакать, помечтать.

На втором этаже, однако, Галя неожиданно для себя остановилась и повернула к двери комнаты, где по прибытии в госпиталь поселилась капитан Тульчина.

5

Дверь в прихожую была слегка приоткрыта, и, когда Галя постучалась, из глубины комнаты донесся низкий плавный голос: «Да, да! Пожалуйста. Входите же!» Отчаянно смущаясь и не зная пока определенно, для чего она постучалась в эту дверь, Галя нырнула в темный коридорчик и вынырнула в такой же, как и их с Томкой, большой, очень светлой комнате. Из одного окна открывался вид на тот же старинный парк с голубыми прудами, из другого — на крохотную площадь с магазинами и бездействующими пока ресторанчиками. Вывески над ними сохранились, но окна и двери ресторанчиков были затянуты металлическими жалюзи. На площади стояло несколько «студебеккеров» с кузовами, крытыми брезентом. Около машин суетились наши солдаты и офицеры.

Все это бросилось Гале в глаза, прежде чем она заметила хозяйку комнаты. А когда рассмотрела ее, совершенно растерялась. На широкой тахте, накрытой ковром, любуясь украдкой собственным отражением в овальном зеркале, сидела сказочно красивая женщина в малиновом бархатном платье со старорежимным глубоким вырезом на груди. Женщину эту Галя вроде бы прежде ни разу не встречала. Даже приглядевшись и обнаружив очевидное сходство женщины в бархатном платье с капитаном Тульчиной, Галя не сумела тотчас же отрешиться от скованности. Вроде бы не туда она попала, и перед ней на покрытой ковром тахте сидит не обыкновенный госпитальный врач, а артистка, играющая роль знатной дамы.

— Ты чего уставилась? — вдруг знакомо улыбнулась капитан Тульчина. — Трофейный наряд какой-то аристократки привезли старые знакомые из Вены. Взбрело в голову примерить.

Все здесь теперь казалось Гале высокомерно-отчужденным. Улыбалась ей вовсе не та Любовь Михайловна, с которой захотелось было поговорить по душам. Замыкаясь, Галя неловко и бестолково залопотала:

— Товарищ капитан, я пойду… Не ко времени, видно.

— Нет, нет! — разве что не приказала Любовь Михайловна и протестующе подняла руку. — Ты весьма кстати. Как вел себя после моего ухода Геворкян? Садись, рассказывай.

Любовь Михайловна ушла в ванную комнату за портьерой, переодеваться. Галя ожидала ее молча. Что можно было рассказать? Что и утром, уходя с дежурства, не поинтересовалась состоянием Сурена, со Славиком не попрощалась?..

Господи, стыдно-то как! Майор Смолин сколько раз повторял, что сестрами их называют по недоразумению, что в прежние времена правильно называли: «сестры милосердия». Вот уж обнаружила она свое «милосердие»!

— Что с тобой, Галя? — Капитан Тульчина вышла из ванной комнаты. Вместо длинного, до пола, бархатного платья на ней теперь был домашний халат с ярко-красными отворотами. Сунув руки в глубокие накладные карманы, Любовь Михайловна уставилась на гостью сверху вниз вроде бы недружелюбно. — Что это с тобой? Почему не отвечаешь?

— Что со мной? А то, что пришла я к вам вовсе не из-за Сурена, а из-за того… — Голос прервался, тяжелые, ровно ртуть, слезы поползли по щекам. — О господи!

Любовь Михайловна усадила ее рядом с собой на тахту и, ни о чем не спрашивая, позволила выплакаться. Галя всхлипывала и каялась в душе: зачем пришла? Только и дел у людей — печалиться о ее бедах.

— Пришла в себя? — спросила Любовь Михайловна. — Успокоилась? Может быть, валерьянки накапать?

— Ничего мне не надо! — вскрикнула Галя. — Ничего… Я ведь к вам вот из-за чего явилась… — Она всхлипнула и принялась исповедоваться. Говорила взбудораженно, нисколько не щадя себя.

Любовь Михайловна, ясное дело, тотчас догадалась об истинной причине ее отчаяния и не то сочувственно, не то осуждающе поинтересовалась:

— Тебе сколько лет, Галочка?

— Двадцать два минуло.

— Двадцать два? Милая ты моя! У тебя же еще все впереди! Меня в твоем возрасте больше всего занимало другое: институт, подруги, московские театры. Правда, в двадцать три я уже была замужем. Все случилось неожиданно и стремительно. Знакомство на дне рождения однокурсницы, любовь с первого взгляда, загс… А к двадцати четырем успела овдоветь. Муж погиб на финской войне. Вот это действительно была трагедия. Я ребенка недоносила… Нет, Галочка, лучше не вспоминать… — Гале почудилось, вроде Любовь Михайловна вмиг перестала быть молодой женщиной, преобразилась на глазах. На лице обозначились морщинки, в черных волосах появились белые ниточки. Любовь Михайловна прошлась по комнате, постояла у окна и, возвратясь, остановилась перед Галей. — Больше пяти лет прошло, а вот как всплывет — чувствую, нельзя жить. Сейчас уже, разумеется, не так больно, как вначале… Годы прожиты, да и война эта… Прости, пожалуйста, Галочка, милая, о себе зачем-то стала я говорить. Я…