Голос Незримого. Том 2 - [6]

Ум имел живой и тонкий…

Ввечеру они с царицей

Посещают неизменно

Двор при храмине священной,

Где служенье Плене длится.

Там, на требище огромном

Льется кровь тельца иль птицы.

Солнцем идол золотится,

Многогрудый, с ликом темным.

Подле, в ладанках, в холстине,

Дивки, девы-вековухи,

Величавы, бледны, сухи,

Стройно молятся богине.

Посредине жрица Руя

Овевает белый камень,

Сберегает алый пламень,

Бормоча, скача – чаруя.

Иногда и Золотая

Выступала с чарым пеньем, —

И склонялась с восхищеньем

Свита девья пожилая.

А к Медуну, как к мужчине,

Относилася брезгливо.

Он же юныш был стыдливый,

Плоть имел ягнят невинней…

Кроме этих попечений

О житье-бытье народном

Часом шли они свободным

Чрез дворцовые ступени

В царский двор золототынный,

Где телицам белорогим,

Кобылицам белоногим

Стойлищ ряд построен длинный.

Там, в хранилище закрытом

Свет сияет переливный, —

Спят в кубышках тины, гривны,

С изумрудом, с маргеритом.

И лежат во тьме подполий

Холст беленый, холст суровый,

Серебристый мех бобровый,

Золотистый мех соболий.

И живут при том богатстве,

Стерегут его почетно

Без другой нужды работной,

Меж собою в дружном братстве,

Ото всех в великой славе

Три Олониных супруга,

Три былых любимых друга

Дивы – Згара, Уго, Славий.

Хлеб едят духмяный, сдобный,

Пьют медвяные напитки —

Есть всего у них в избытке,

Но они грустны и злобны.

Ибо, если уж любила

Краткий миг кого Олона,

Любит тот неутоленно,

И умрет любовь с могилой!

Но теперь, когда Медуна

Вдруг приблизила царица,

Стал в их жилах гнев струиться

Молний злей, сильней падуна.

Раз зашла во двор Олона

За цветным своим нарядом,

И Медун держался рядом,

Бледен бледностью влюбленной.

Три ключарника-супруга

Пред царицей собралися:

Подал Згара плащ ей лисий,

Ткань лазоревую Уго,

Славий тонкие застежки

С желтоватым камнем лунным, —

И заметился Медуном

Глаз ревнивых взгляд сторожкий.

За царицею красивой

Вышел он, о них гадая,

И сказал ей: «Золотая!

Кто – те три угрюмых дива?»

И ответила Олона:

«Мне они мужьями были.

Их уста мои любили,

Осчастливливало лоно».

И добавила с причудой,

Рот свой нежный усмехая:

«Хороши взяла меха я,

Платья выбрала не худо».

Той же ночью, жаркой, краткой,

Занемог стрелец прекрасный

Болью сладостною, страстной,

Знойной, юной лихорадкой.

Видел милое он тело,

Тело, белое, как пена…

А безжалостная Плена

На бессонный лик глядела.

Глава V

Всё идет своей чредою,

Как по верному гаданью:

За любовной скачет данью

Бог Зорива со стрелою.

Дни Медуна непокойны,

Дни Олонины тревожны,

И глядят они на ножны,

Хоть и слуху нет про войны.

Стали тягостней, короче

Неизбежные их встречи,

Стали спорчивее речи

И разгарчивее очи.

Но она же миловала

Кудри черные украдкой,

Целовал тайком он сладко

Край цветного покрывала…

А кругом гуляло лето,

Сыто желтым, пряным злаком,

Пьяно красным, сонным маком,

В голубой тростник одето.

Стало в пущах больше ягод,

Синих, розовых и черных,

А в жилищах приозерных —

И веселостей, и тягот.

Стало вод прозрачных меньше:

Наводнили их купавки.

Стали шалы, словно мавки,

Толпы вольных дивьих женщин!

И Олона изменилась —

Наряжалась, притиралась,

Прогнала из черт усталость,

А из поступи – унылость.

На заре в опочивальне

Уж гостила дружка Йинка,

Вся кругла, как жемчужинка,

С ликом зернышка овальней.

Приносила ворох хмеля

И указывала на лес, —

И взволнованно смеялись,

И застенчиво краснели.

На закате же в светлице

Уж гостила бабка Ула,

Как валун большой, сутула,

А лицом темней землицы.

Приносила уйму зелий

И указывала на лес, —

И таинственно шептались,

И угадчиво немели.

Вот однажды, с белой башни,

Где злаченые перила,

В ширь Олона взор вперила,

Молвя с грустью невсегдашней:

«О, Медун, заутра бойся

Оставлять мои палаты!

В заповедный бор заклятый

Даже в самый жар не кройся!»

И добавила Олона:

«Будет пляс там дикий, шумный,

Лошадиный скок безумный,

Ибо завтра – День Червленый, —

Праздник меда собиранья,

А иначе – жен владенья,

Всех юнцов возьмут под тенью

Их хотенья, их игранья».

И пошла уж от Медуна

Горных ласточек невинней,

Вся в белеющей новине

Под косой золоторунной.

А заутра встал Медун уж,

Полон думою ревнивой:

«Иль, русин, я хуже дива?

Или я, Медун, не юныш?»

И в полдневный зной несносный

В бор пошел он заповедный,

Где, как рать, громадны, медны,

Вмиг его обстали сосны.

Средь алеющей поляны

Никли ульи, пусты, сладки,

Вкруг легли сотов остатки

И с пахучим медом жбаны.

И Медун прилег на корни,

Опаленный, истомленный,

Прелесть белую Олоны

Вспоминая всё упорней.

Вдруг по смольной, вольной дали

Понеслося ржанье с гиком, —

И к нему в веселье диком

Жены конные помчали.

Гнулись к огненным кобылам,

Огневые вили гривы

И вопили: «В честь Зоривы

Ты ожги, ожги нас пылом!»

На телах – одежд обрывки,

А на лицах всех – личины,

Чтоб не ведали мужчины,

Кто – они, лихие дивки!

И божественные мухи —

Медуницы золотые

В космы их вплелись густые

Иль серьгой висели в ухе.

Сзади – юноши, все пеши,

Как рабы, все окруженны,

Еле шли, изнеможенны,

Словно их замучил леший.

Дружно женщины сомкнулись

Пред встревоженным Медуном

И за ним, прекрасным, юным,

Сотней рук уж потянулись.

Но глядел он исподлобья,

Он отталкивал те руки, —

И взялись они за луки,

Ухватилися за копья.

Не страшась, лишь негодуя,

Крикнул он: «Не быть полону!

Я люблю одну Олону

Я хочу лишь Золотую!

С ней любовь моя и гибель!»

Под удар чело склонилось…