Голос Незримого. Том 2 - [29]

Уха бледную раковку режет железистый визг…

После, снявши белье – ком студено-скоробленный, – гладит,

Раздувая дыханием искрой блюющий утюг.

Сколько ж легче, зеркалистей – но за него много платят! —

Электрический! – С ним так не жгла б она маленьких рук.

Эти руки… С такими ль – порезы, ожоги, занозы —

Ей мечтать о несбыточном? – роскоши, воле, любви?..

Крупноглаза, хрупка, в ритме танца вся, вся – как стрекозы,

В чуждый брошена мир, Лёль работает, как муравьи.

Сколько дела ей впрямь! – Это вымыть, тут вытряхнуть, выместь,

Дать лекарство, подшить у Акима порвавшийся плед…

Там – сверкнет, загудит трехрогатый жучище – их примус —

Надо будет варить поскорей для домашних обед…

И, обвившися фартучком, снежным, как ветка в метели,

Мчать по улиц канату на пламенный вымпел кафе, —

Где опять беготня, наглость повара, власть метр-д’отеля,

Звяк посуды в руках, вечный денежный счет в голове…

Сколько ж, сколько ни сделаешь – радость за это какая?

Лишь миражи кино, от которых тяжеле потом,

Спячка мертвая в день выходной свой да гордость глухая,

Что лишь ею, лишь Лёль, на чужбине их держится дом.

Усмехнулась. И до-м!.. Просто – тесный и темный подвальчик —

Вроде бочки, где плыл на чужбину же… кто там?.. Гвидон?

А у них тут есть Витька, тоже рано развившийся мальчик —

Старший пасынок Лёль, что украл у нее медальон.

Есть и младший, Митюша – курчавый и ласковый плакса, —

Бедный!.. Десять уж лет, а учить до сих пор не пришлось.

Всё – у окон… А в них – только пыли труха либо кляксы

Шоколадных шлепков от бегущих калош и колес.

Одеяло солдатское, старая шаль – занавески,

Абажур из бумаг цветных (хлеб в них дают здесь, продав)

Да по сводчатым стенам оливковой сырости фрески

Да печная труба, как изогнутый черный удав…

Вот – весь беженский дом ее! Жалкий уют, ей творимый!

Да, – каморка сестры еще, ставшей швеей по домам…

Есть еще чемодан с орденами, мундиром Акима…

Наконец, есть сокровище всех ненаглядней – он сам.

Вон, как важно возлег! И небрит, а в лице что-то бабье.

Тучный, злой и щетинистый… Подлинный морж в полутьме!

Изрекает о том, как не спит он да как его слабит…

Да что ветер у Лёль в голове и тряпье на уме.

Милый ветер!.. Сиреневый, вешний… При чем ты здесь, ветер?!

Просто ей двадцать шесть, а ему уже все пятьдесят,

И сердит до сих пор за единственный шелковый светер

И за то, что всегда вслед ей долго мужчины глядят.

Что нашла она в нем – в этом дряблом, уж дряхлом Акиме,

Смехотворном теперь величавостью Спеси с лубков?!

Как могла заменить им победой звучащее имя,

Рук боровшихся медь, ворожившего голоса зов?..

Был он, правда, иным. Государственный муж – о, чиновный!

Как умел он в речах тучу бед как рукой развести!

Как в Россию он веровал! Как высоко и любовно

Отзывался об Армии Белой… Но то – позади.

И ленивого, лишнего, чуждого ей человека

Лёль выносит, содержит, себя надломив, умаля,

Потому лишь, что в дни, когда мирно лазурилась Вега,

Багрецом революции грозно горела Земля!

О, те дни неизбывные… Те недреманные ночи…

Уплывали в Ничто из родных пристаней корабли, —

Их, поистине, вел лишь незримый Премудрейший Кормчий,

Ибо люди себя как помешанных толпы вели…

Кто бы их осудил?.. Каждый столько уж видел и вынес! —

Гибель крова, надежд… Бреды голода, тифа, Че-ка…

Язвы личных утрат и российских злосчастий пучинность…

Илиаду Корнилова, солнечный миф Колчака…

И теперь от врага, что связал с Темной Силой успех свой,

Через горы на загнанных конях, в мажарах, пешком,

Это, как бы по Библии, ужасов полное бегство

К молу, к морю, где встал символ доли их – мачты крестом!

Да, ниспал – вострубил чернокрылый карающий Ангел —

Смеркло, рухнуло всё… Лишь – свинцово-соленая муть…

И с пророчеством горьким, каким их напутствовал Врангель,

С грузом общей вины эти люди шли в странничий путь.

Жили в куче, средь скарбов их, выстрелов диких, истерик…

Брал Евангелье воин, сенатор… бобов вожделел…

В мыслях цвел еще милый, с дворцом Императорским, берег,

А в глазах уже чуждый, с султанским Киоском, голел.

Алых каиков рой к Золотому уманивал Рогу,

Город Порты Блистательной влек Шахразадой своей, —

И княжна в сапогах на босую прелестную ногу,

И казак с прокровавленной марлей вкруг буйных кудрей,

Доброволец с осанкой скромнейшею и… без рубахи

Под истрепанным френчем со снежным кристаллом креста,

И калмык в треухе, и красавец кавказский в папахе,

И старуха, вся черная, в крепе – смотрели туда.

Там – мечети Стамбульские высились лилейным стеблем,

Лавки Перы – куском грязноватой сладчайшей халвы,

Бурно пенилась жизнь, как султан над союзным констэблем,

Был дурманящ табак и гевреки – смугло-розовы.

Там – парили плащи, круто лоснились гетры, каскеты —

Шли французы с британцами, греки… Союзники всё!

Там – была их российская, их эмигрантская Лета…

Но держали их одаль, глядя свысока и косо.

Здесь же ад был – в кромешных, кишащих несчастными, трюмах:

Мутно бредил больной, исступленно кричало дитя…

И о жертвах напраснейших, гибелях славно-угрюмых

Здесь наслушалась Лёль, на полу загрязненном сидя.

О, как длится их путь, тошнотворно-колеблющ, бесцелен!

В сундучке – ни пиастра. Опоры, защиты – ни в ком.

Уж два года назад, как заложник, отец их расстрелян,

Мать в скитаньях угасла… Они во всем свете вдвоем!