Голос Незримого. Том 2 - [28]

И уж знаемыми мною ангелицами

Все Архангелы, кроме одного, —

Крыльев радуга и ликов торжество!..

Вот средь них крыла златистые имеющий

Вострубил в трубу и замер вновь немеюще…

И предстали, отче, трое пред Царем.

Оказались два: тот – райским вратарем,

Тот – Архангелом седьмым, по душу посланным,

Только третий на ковре багряном постланном,

Что стоял, расширя очи и дрожа,

Мне неведомым казался… “Се – душа, —

Рек вратарь седой, – что уж прошла мытарствия…

Ныне, Господи, в Твое стучится Царствие!

Отворю ли ей? Суди и укажи”.

И увидел тут я, глянув в лик души,

Очи, ярче свеч, тоскою полны смертною…

Судия ж Прекрасный с жалостью безмерною

Пригорюнился, чело на длань сложа.

Рек Архангел краснокрылый: “Се – душа,

Что уж сорок дней рассталась с плотью бренною…

Изгоню ли ее, Господи, в геенну я?

Вот дела ее. Суди и разреши”.

Подал свитки он. Я ж, глянув в лик души,

Белизну снегов узрел сквозь желть смертельную…

Судия ж Прекрасный с лаской беспредельною

Улыбнулся, свитком принятым шурша.

Молкли все… И содрогалася душа…

И узнал в ней вдруг, отец мой, Серафиму я!

Пали свитка два, закатом розовимые,

В две сапфировые чаши весов,

Миг один протек, ужасней всех часов, —

И качнулось коромысло нелукавое:

Перевесила намного чаша правая…

Подался вперед я, радостно дыша…

Уж как глянет ныне в мой лик душа,

Да как слабым голоском возговорит она:

“Вот еще один неписанный, несчитанный

Грех мой, Господи!.. Разбойник, ворог Твой

В смертный час вдруг пожалелся крепко мной…”

И впервой поднялись веки лепестковые,

И разлились окияны васильковые

Из благих нечеловечески глаз,

И раздался глас, златой, как хлебный клас:

“Не разбойника ль возвел в раи из бездны я?!

Подойди ко Мне, млада-душа любезная!”

И приблизилась дрожащая душа,

Накрест руки на груди своей сложа…

И давал Он поцелуй ей свой божественный,

И вставал с хрустальна креслица торжественно,

И велительно по-царски говорил:

“Петр-Апостол и Архангел-Михаил!

Вы берите душу чистую за рученьки.

Вы ведите-ка ее по снежной тученьке

В Царство Белое, достойное ее,

Чтобы зреть ей без конца Лицо Мое”.

Рассиялася душа тут Серафимина,

Море счастия объяло и любви меня,

Ликовало всё со мной и надо мной, —

Души двинулись – и все до одной

Ликование сестрице новой роздали,

В облаках же, кругом сидючи, апостолы

С чином ангельским поздравили ее,

Сами ж ангелы ей райское житье

Прославляли, рея, трубами и бубнами,

А с седьмых небес усилиями купными

Лев, орел, крылатый юныш и телец

Ей спущали золот-лучен венец,

Херувимы-серафимы жгли светильники,

Рассыпали звездь, как цветы-молодильники,

Но внезапно лик укрыли под крыло…

Синь прорезал Низлетающий бело,

Синь потряс Грядущий в громах и блистании.

И упал я ниц без зренья, без дыхания…

Вновь очнулся я у врат золотых,

Кем-то вынесен, дремотен, немо-тих…

И с тех пор преобразился свыше меры я —

Во Христа-Царя, в раи Его я верую,

Ибо сам их зрел меж двух весенних зорь,

Отче, отче мой! Сколь чуден их лазорь!..»

И умолк Иван прозваньем Красно-Полымя.

Лишь баюкала кукушка по-над долами,

Лишь покачивалась с пеньем зыбка волн…

И сказал монашек, думы вельей полн:

«Знать, должно, чтоб ты пути сии проследовал,

Знать, должно, чтоб ты о рае мне поведывал…

Дивен, сыне, во святых Его Бог».

А Иван вдруг на сыру-землю прилег,

Как дитятя изусталое на пелены, —

Бледен мертвенно, лишь очи жарко-зелены…

«Мне б спокаятся…» – чуть слышно молвил он.

И сказал монашек, мал, но умудрен:

«Знать, должно, чтобы тебя я исповедовал,

Я, который, сыне, мира и не ведывал».

И холщовую простер епитрахиль…

И слыхали только он да травы, мхи ль

То, что молвилось ему лихим разбойником…

А снялась епитрахиль – и упокойником,

Тихим, светлостным, под нею тот лежал.

И трудиться стал монашек, стар и мал,

Обмываючи Ивана тело белое,

И приметил вскоре он, то дело делая,

Раны чудные на хладном теле том:

Шеи около – багряным крестом,

Да на правом локте – якорем алеющим,

Да на левой груди – сердцем ярко-рдеющим…

«Дар от Веры, Надежды и Любви, —

Прошептал он… – Чудны, Бог, дела Твои!»

Ой, и радостно ж в погоду Море Белое,

Как ново-вино, в раю самом доспелое!

За волной волна играет, как гусляр,

Как у праведниц, белы крыла гагар…

В эту пору над могилой середь острова

Виден крест березника сребристо-пестрого.

Январь – июнь 1922 г.

София

ГОЛОС НЕЗРИМОГО >беженская эпопея

Если вас будут гнать из одного

города, бегите в другой.

Ев. От Матфея гл. X ст. 23

…и все мы за границей —

одна фантазия…

Достоевский («Идиот»)

В ПЕРВЫЙ РАЗ

В незабвеннейший день, когда ЭТО случилось впервые,

Жизнь особенно горестной Лёль показалась с утра:

Замер пульс у часов, верных, милых – еще из России, —

В дынном ломте чулка нищетой засмуглела дыра.

А потом и пошло… Оказалось, что сахар весь вышел.

Кофе – что содержимого пудрениц… Прямо – пустяк!

А погода!.. Как будто бы губку гигантскую выжал

НЕКТО с шуткою злой на бетонный домов кавардак.

Муж – Аким Владиславович – видимо взрыв малярии —

Вновь лежит и брюзжит. Как всегда, впрочем… Только сильней…

Да, чудеснейший день, когда ЭТО случилось впервые,

Для улыбчивой Лёль встал одним из унылейших дней.

Крупноглаза, хрупка, чистит в кухне она сковородку —

Удручающе-дымный, как солнце в затмение, диск.

Ногтя розовый воск под ежовой ломается щеткой.