Голос Незримого. Том 2 - [26]

Дивный куст… “Неопалима Купина”, —

Молвил Старец, проходя и поклонясь ему.

На него глядя, последовал и я сему.

Были, кроме роз, растущих из земли,

И такие тут, что в воздухе росли

Иль летали в нем, кропя росой духмяною, —

И не знал, когда дивиться перестану, я…

Но по времени, хоть и смятенен весь,

Стал я видеть обитающих здесь.

Их довольно было, отче, но не множество,

Облеченных безо всякого роскошества

Голубой сорочкой длинной, но с каймой,

Богородицей расшитою самой!

Старцы с свитками, раскрытым или свернутым,

Любовались небом пламенным задернутым,

Восхищались чудесами, что сбылись,

И шепталися о новых, что ждались…

То пророки были. Строгие, очитые…

Девы, юноши, подняв чела, увитые

Огневым вьюном, к румяным небесам,

Застывали в сладком слушании… Там

Стая ангелов с серебряными лирами

Разливалася вечерними стихирами…

Три души сошлись у вечных часов,

Бывших тут заместо солнечных… Без слов

Улыбались две с забвенною беспечностью.

Третья ж вымолвила: “Что часы пред Вечностью?

Что страданья пред восторгом, что нам дан?!”

И сказал Вожатый мне: “То – Севастьян,

Что приял мученье лютое и длинное.

А вон те – Варвара, друг, с Екатериною”.

Две души, склонясь, глядели в глубь зеркал

Чудных, отче, где не облик их вставал,

Но весь мир – моря и земли с каждой малостью.

“Как хворает та жена! – сказала с жалостью

Дева первая: – Сойду-ка ей помочь”.

А вторая с ликованьем: “Эта ж в ночь

Будет к постригу с молитвою готовиться, —

Встану ж я у ней, бессонной, в изголовьице!..”

Зрел средь нескольких, гулявших в густоте,

И двух наших я, замученных в Орде.

Но про всё, что в этой розовой обители

Изумленные глаза мои увидели, —

Перескажешь ли?!. Идя всё глубже в сад,

Мы в его другую часть без всех преград

Вышли. Дивная поляна с дивным деревом…

Люди! Как судить о виде его, мере вам?

Из небес растет лазорев ствол его,

А листьё и ветвье, зорьно-розово,

Вьется вниз и над вселенной простирается…

А в том месте, где то древо расширяется,

Плод один лишь, но громаднейший, висит,

Словно жемчуг, розо-матов и раскрыт, —

И стекают белый сок с румяным семенем

По ветвям, не исчерпаемые временем…

Два колодезя стоят в его тени,

Теми токами по край полны они,

И вода в одном прозрачная, замершая, —

В ней лицо твое бледнеет, как умершее,

А в другом – ала, бурлива, как вино, —

В ней лицо твое, как в детстве, румяно.

Близ – черпак из липы, в золото оправленный,

Возле первого же – ковш из меди травленной.

Мне ж, отец, хотелось пить невперенос.

Ковш схватил, черпнул, к устам уж я поднес,

Как его рука Вожатого вдруг выбила.

“Неразумнейшее чадо! Если б выпило,

Вмиг бы умерло без покаянья ты…

Ибо этот кладезь – Мертвой Воды”.

И качал главою Старец укоризненно…

Точно, чувствую, язык мой как безжизненный:

Только капелька попала на него,

Но на время онемел я от того.

А Вожатый пояснил мне непонятное:

“Знай, пред нами – Древо Жизни благодатное.

Но для вечного в Боге бытия

Должно пить вам горечь смертного питья.

Оттого – мертвящий сок с живящим семенем

В этом древе… Но не будет так со временем.

Ведь с Живой Водою кладезь тож для вас”.

Нем, внимал я и взирал… И в третий раз

Увидал я здесь дитя, в мир не рожденное,

Даровать бессмертье людям обреченное.

Возле дерева дремала она,

Внука Евина… А дивная жена,

Огнекрылая и огненноочитая,

Простираючи над ней крыла раскрытые,

Ей шептала что-то, видимо, уча.

Вновь я узрел здесь и чудного врача,

Что трудился в граде кротких… Тож заботяся,

Набирал воды живой он из колодезя

В малый, круглый, переливный сосуд,

Шару мыльному подобный… И тут

Обратиться захотел к нему я, думая,

Что излечит той водой он немоту мою, —

Но сказал мне Сердцевед мой: “Скорбь таи,

В должный срок уста отверзятся твои…

Глянь – София свет-Премудрость там, близ крестницы.

Распрекрасна как! И тут же боговестницы,

Ныне – спутницы твои… Утешься, друг!” —

И увидел, наконец, я этих Двух,

Бывших с неких пор на всех путях, мной иденных.

Ах!.. То были, отче, старшие из виденных

Мною в белом царстве трех отроковиц —

С парой крыл у стоп и в звездах средь косиц.

И до слез меня наш путь совместный радовал,

Хоть зачем он, почему, – я не угадывал…

Только меньшенькая, с сердцем в огне,

Не была средь них… И стало грустно мне.

Но, пока стоял и в грусти, и в восторге я,

Вдруг заслышалось: “Дороженьку Георгию!”

И примчал на белооблачном коне,

Трисиянен в сребросолнечной броне,

Ясен-юныш… И стеклись все души, слушая.

Был же глас его точь-в-точь свирель пастушая:

“Райски души! Днесь, все мытарства сверша,

В рай наш просится новая душа.

Собирайтесь же на Суд Господень праведный

И молите дати ей удел ваш завидный”.

Повещать другие царства скрылся он…

Мне же вздумалось: сегодня сорок дён,

Ровно сорок – страшной смерти Серафиминой!

Нова душенька… Да не она ль – то, именно?!

В миг тот двинулся Вожатый. Я за ним.

Он же, видя, как я духом томим:

“Те, что видел здесь ты, лучшие меж лучшими…

За Христа в миру гонимы были, мучимы…

И за то им царство ближнее далось,

Царство алое, как кровь их, Царство Роз…

Близ них – Свет светов и серафим Славнейшая.

Да, их многа мзда…” А я… Терзался злейше я! —

Тех замучивали меч, и хлад, и пыл…

Я же сам замучил… жег, язвил, убил.

Люба белая!.. Где скрылась, где девалась ты?..

И сгорало, исходило сердце в жалости…