Голос Незримого. Том 2 - [30]

И в отчаянье жалась к сестре задремавшей… И, глянув

На каштановый локон, снимала перловую вошь…

Вдруг – Аким Владиславич. Поток утешений и планов…

Как не свяжешь тут рук себе? Руку его оттолкнешь?!.

Было нечто еще… Страшный слух, что в боях Перекопа

Пал Никита Орлов, некий ротмистр… Должно быть, что – тот…

Тот, чей голос ее на ржаные и снежные тропы,

А друзей молодых звал на подвиг – в атаки, в окопы…

Ледяного участник – ушел теперь в Звездный поход!..

И была еще странная радость – истаивать плачем

Под воскрыльями чаек, уйдя на светающий ют,

Чуя чуть, как муллы, разлетясь по воздушно-висячим

Восковым минаретам, о Боге Предвечном поют…

– Ника, Ника!.. Орленок мой… Мой богатырь крестоносный!

Вот ты умер… умолк… Кто ж поможет России и мне? —

Вдруг – язвящий попрек: – Замечтались? а служба? – Да, поздно.

И, как листик, летит Лёль по уличной темной волне.

Непригожа зима здесь, на юге прославленном!.. Мозгло…

Моросит – и снежит, – тотчас тает – и вновь моросит…

Ветр унывно-тягуч, как и здешних священников возглас,

Непрогляден туман да и въедлив, как беженский быт.

И – в домах. Окна дующи и леденящи подъезды,

От железных печей – сажи траур на всем… А у нас! —

Вся земля под парчой, с неба – сахарно-льдистые звезды,

Жар клубничный в голландках и ватная в окнах волна.

Светлокудрых метелиц цыганское – в нос чуть – контральто,

Поскок бешеный троек… Зигзаги изящные лыж…

Соболя, сапожки… И… вдруг эта вот слякоть асфальта,

Где в одних башмачках, уж промоченных, жалко скользишь…

Как уютно-ярки несессеры такси в непогоду!

Вот поехать бы! но… разве лишнее есть на проезд?

Что занятней витрины – журнала хрустального моды!

Постоять? Поглядеть? Д-а… но времени только в обрез.

И вращается дверь, роковая ее мышеловка,

И влечет неотвратно в модерно-опошленный зал,

Мандариновость стен с резкой кубовой татуировкой,

Арматуры кубы и угольники стульев, зеркал.

Ждут на полках полки разноформно-и-цветных бутылок,

И стреляют костяшки играющих с жаром в табло,

И встает монументом хозяина жирный затылок

Там – за стойкою лосной… Накурено, душно-тепло…

Тут же ходят наигранной, барски-небрежной походкой

По несчастью подруги, по возрасту и ремеслу.

Да, всё – русские. Взор так грустящ под лазурной обводкой…

И малы, как у Золушки, туфель ладьи на полу.

С ледяною учтивостью внемлют заказам клиентов

И, вернувшись с бутонами рюмок и лунами блюд,

С ледяною улыбкою слушают вздор комплиментов

И тотчас удаляются… Снова несут… подают…

Их зовут фамильярнейше: «Галочка!» «Ирочка!» «Люля!» —

Их, которым с младенчества целый прислуживал штат!

Обижают вниманьем двусмысленным… Но в вестибюле

Их с готовностью рыцарской муж ждет, жених или брат.

Только Лёль всё одна. О, достойный Аким – лежебока!

Да и близко… И храбрости много в ней, маленькой Лёль.

Лишь сегодня она сознает себя столь одинокой —

Как москит, жалит грудь и висок ей какая-то боль…

Но сегодня как раз – понедельник, и мало народу:

Пять иль шесть коммерсантов да странный заезжий турист.

Вот богат легендарно! – Шампанское тянет, как воду. —

Гольф-костюм и очки. Носа клюв и английского свист.

Лёль, процент исчисляя свой, служит ему, окрылившись.

Жаль, что гостю так скучно здесь: смотрит угрюмей ворон!

О?! Гамбринусу памятник сдвинулся?! – Шеф, похвалившись

Новой русской пластинкой, велел завести граммофон.

Тут оно и случилося, то невозможное чудо…

Только черный ларец, отворяясь, как склеп, заскрипел,

И магический диск, завращался быстрейше, – оттуда

Голос милого, мертвого милого звонко запел!

Мигом Лёль замерла меж столами, как струнка, напрягшись:

Этот голос узнала бы из миллионов она!

И слова… и мотив… что столь памятны. Бог мой! Но как же?..

С того света?.. И вот, во мгновенье одно, как средь сна,

Пережилось ей нечто, что было далече отсюда…

Свет двух зорь – зорь на севере – вспыхнул со стен кабака,

Соловьи раззвенелись в фаянсовых гнездах посуды,

Снежно свесились к столикам яблони и облака…

И пахнуло прелестной, едва вероятною жизнью:

Пенным бальным туманом, фиалковой тьмой цветников…

Заструилося вальсом и речкой, что всех живописней,

Нитью гасших ракет и мерцавших века жемчугов…

То – ее день рожденья! Ее – девятнадцатилетья!

И светло-резедовейше-розовый вечер весны…

Год шестнадцатый века, уж вьющийся темною сетью

Над двуглавым орлом всероссийским… Уж третий – войны.

И рука, та, из меди, что насмерть с врагами боролась,

Обвила – о, как бережно! – стан ее, пляшущ и бел,

А в витающих косах звучал вслед за музыкой голос,

Тот же самый, каким здесь, в Балканах, Незримый запел…

Странный голос… Глубокий, слегка горловой, как валторна,

Полный мужества светлого и грозовой красоты.

Если б пели орлы – так звучало б над пропастью горной…

Если б шел Страшный Суд – так бы ангел трубил с высоты!

А когда он был нежным, томил этот голос, как голубь,

А когда был влюбленным, он трогал, как тающий снег…

Ах, когда бы не голос тот, сердце ее не кололо б

Чувство самое страшное – страсть к одному и навек!

Как оно началось?.. Слабым стоном… И с первого взгляда,

Что склонился к носилкам, где стиснул уста полутруп…

И росло… Столько лет! – Чтоб сегодня с безумной усладой

Слушать призрак, не видя трепещущих, дышащих губ…

Там – в усадьбе приокской их, холмной и смольноеловой,