Голос Незримого. Том 2 - [10]

Кончил с ней он головнею,

С ним она – резцом в оправе.

И смутилась думой Юлис,

Пала духом Волотая,

Но крепились, наблюдая,

Чтобы толпы не рехнулись.

Трупы рядом положили,

Довершили их сожженье,

И возникло возвышенье

Золотисто-серой пыли

С узким глиняным сосудом

На вершине округленной,

На котором вьюн Олоны

Уцелел каким-то чудом.

А потом великим пиром

На насыпанной могиле

Память тех, что в ней почили,

Всем дивейским чтили миром.

Дивки, ночи старше, пили

Меда огненные чаши,

Дивки, звезд юней и краше,

Коло пестрое водили.

И сказала там, на тризне,

Подымаясь, бабка Ула

Громче вихорного гула:

«За Олону мед мой брызни!

Ибо нету и не будет

На земле цариц добрее

И мудрее, и храбрее.

Мир Олону не забудет.

А теперь сидит Олона

На лазоревом царенье,

Там, где слепнет наше зренье —

За луной оголубленной!»

И сказала там же, в коло,

Запевая, дружка Йинка,

Тонкозвучней, чем тростинка:

«Об Олоне пой, мой голос!

Ибо нету и не станет

На земле жены прекрасней,

И нежней ее, и страстней.

Об Олоне мир вспомянет.

А теперь живет Олона

Со своим Медуном милым

Там, где быть нам не по силам —

За зарей орозовленной!»

Так справлялися поминки

Между стариц и красавиц,

Между шумных, умных здравиц

Бабки-Улы, дружки-Йинки.

Нежно брезжил день предзимний,

Гордо граял черный ворон.

Зеленее край стал, оран,

Городище стало дымней.

Впереди – курились дали,

Золотились Загадули,

Птицы тихие тянули,

Чтоб запеть и не гадали.

Только озеро Лейяла

Перламутром стлалось в русле,

В вырезные било гусли —

Обо всем нам рассказало.

Так пускай, как горлиц вертел,

Зло влюбленных погубило —

Эта песнь их оживила,

Этот сказ их обессмертил!

1914

Москва

ЛЕБЕДИНАЯ РОДИНА

Глава I

I

Зимою, Вологодским краем,

Седым, болотисто-лесистым,

Возок тащился, увлекаем

Конем соловым, нерысистым.

Был день морозный и алмазный,

А путь – атласный и хрущатый.

Как голубь, грустно, глуховато

Гурлил бубенчик неотвязный.

В возке сидели: стражник сильный

С заиндевелой бородой

И под дохой оленьей – ссыльный,

Угрюмый, бледный, молодой.

II

Его не радовали дали

Страны неведомой родимой,

Где, розовея, улетали

Дремучих деревенек дымы,

Где боры хвойные гудели

Домровым старострунным гудом

И сахарным слоистым спудом

Поля подснежные блестели,

Где векши, легки, пышношерсты,

Одни встречалися ему

И вешки гибкие, как версты,

Вели сквозь мхи, и мглу, и тьму…

III

В нем тихо бунтовали думы:

Как? Из свободы в заточенье?

Как? После зал шумливых Думы

В немое темное селенье?

И он, свои крутые брови

При виде снежных пустош хмуря,

В их блеске взор свой черный жмуря,

Закутывался в мех суровей.

И только локон ярко-рыжий,

Ездой отвеян, трепетал…

Но пункт назначенный всё ближе,

Возок всё тише, тише… Встал.

IV

И ссыльный, воротник откинув,

С усмешкой горькой огляделся:

Из-за окольных частых тынов

Поселок северный виднелся —

Ворота, избы и вереи,

Крыльца, повети и оконца

В сосульках, инее и солнце…

Здесь серебрясь, а там серея,

Как город Леденец досюльный,

Он стыл жемчужно-слюдяным,

И голубела главкой дульной

Церквушка древняя над ним.

V

Кругом же – то взмывая круто,

То заворачиваясь слабо,

Грядою плыли изогнутой

Снегов увалы и ухабы.

Так, вскинув крылья, выгнув шеи,

Огромная лебяжья стая

Плывет, и брызгами блистая,

И оперением белея…

И, может быть, Царевна-Лебедь

Сейчас объявится средь них, —

Присушит, приманит, прилепит

И увлечет от всех живых?!

VI

На миг сменила греза думу…

Но с ямщиком завздорил стражник:

«Куда везти? Да к Аввакуму!

Хоть старовер – зато не бражник».

И вот уж сани – перед домом,

Бревенчатым, крепковенечным,

С крестом в дверях восьмиконечным, —

Подобным сказочным хоромам!

Резной, точеный верхний ярус

Под острой крышей тесовой

Еще был убран в снежный гарус,

Украшен фольгой ледяной.

VII

И там, в окне, случайным взглядом

Наш путник женский лик заметил,

Что, как икона под окладом,

Был дивно-строг и чудно-светел.

Из-под платка, как из убруса,

Синели очи, словно море,

Уста алели, словно зори,

Струились косы нивой русой…

В морозных кружевах, бахромах

Вверху сиял волшебный лик!

Внизу ж, как вешний сад черемух,

Ольшаник побелевший ник…

VIII

Они вошли. Сначала в сенцы,

В большую горницу оттуда.

Здесь рдели в прошвах полотенца,

Цвела поливою посуда,

Стояли с розаном укладки,

Лежала скатерть с васильками,

В углу с живыми огоньками

Висели алые лампадки.

Там, с темного письма иконы,

Из складня древнего, как Русь,

Глядели с грозностью исконной

Никола, Спас и Деисус.

IX

На всё то, шубу сняв у двери,

Приезжий, к мистике не склонный

И чуждый вер и суеверий,

Смотрел с насмешкой удивленной.

Его дивил тут воздух жаркий

С сладимым запахом ковриги,

И толстые, в застежках, книги,

И тонких, желтых свеч огарки,

И старый, сумрачный хозяин,

В поддевке, с сивой бородой,

Что, словно идол, в пне изваян,

Стоял – кряжистый и прямой.

X

Тот долго, в спорах неустанен,

Принять жильца не соглашался:

Табашник, щепотник, мирянин…

Погубит душу, кто с ним знался!

А стражник умолял, грозился,

Шептал, что гость его – богатый

И князь… Наверно, тароватый!

И наконец старик смирился.

Но, заглядясь на свет угольный,

Усольцев спорам не внимал

И так под кров свой подневольный

Вступил, рассеян и устал.

XI

Он был могучий и мятежный, —

Тот русский, что, как дикий кречет,

Ширяет к грани зарубежной,

В чужые гнезда взоры мечет!

Он бредил юною порою

Любовью пламенной стихийной,