Голое небо - [5]

Шрифт
Интервал

Как это ласковое дно,
И молодость в воде стоячей
Я утопил давным-давно.
И стала медленной и ржавой,
Шершавым воздухом дыша,
Поющей, безобразной жабой
Моя бескрылая душа.
А серый ветер стонет выпью,
И всё мутнеют облака,
Я с воздухом болотным выпью
Тебя, вечерняя тоска.
1926

«Не наша ведь забота и вина…»

Не наша ведь забота и вина,
Не нами создано то время года,
Когда, на крестный путь осуждена,
Красой веселою блеснет природа.
И золото гнилое расцветет,
И мы поймем: не может быть иначе,
И мощный мир всю душу отдает
За краткий миг болезненной удачи.
Таков закон. Когда в осенней мгле
История, когда мертво и пусто, —
Всего нарядней и всего голей
Бесплодное, но дивное искусство.
1927

Футбол

Есть жизни, как игральные мячи,
Такие легкие, но есть иные,
Не смех, а смерть таят их роковые
Забавы — метеоры и смерчи.
Бывает в мире замкнуто и гладко,
Как солнечная милая площадка,
И простодушно катится игра,
То снова беды мчатся через край.
И в вечном беге дышит вдохновенье,
И в самый черный, самый голый год
Я чувствовал: за вековой исход
Трагическое билось поколенье.
И думал я: «Как тягостен ваш труд,
Борцы за век, но завтрашнею сменой
О, нет, не вы, но юные спортсмены
Уверенной походкою придут».
И вот сегодня труд мой не тяжел,
Веселый труд — повсюду слышать время,
И сознавать, что уж иное племя
Вот здесь играет в ветреный футбол.

«Не коронован я молвой стоустой…»

Не коронован я молвой стоустой
И прохожу по миру налегке,
Я не с державным яблоком в руке,
Я с глупым мячиком искусства.
А небо дымное грозится мне,
И голый год взрывается гранатой,
И все грозой военною объято
В глухой и бедной нашей стороне.
Но говорить могу лишь о покое,
И образы мои давно нашел:
Плодовый рай и ветреный футбол
И небо нежно-голубое.
1924

Кремонский скрипач

Не музыка, — но почести и слава,
Они одни тревожили мой сон,
И я впитал их сладкую отраву,
И был я жадно в ремесло влюблен.
О тайна небывалого состава,
О яркий лак и самый твердый клен.
И вот зажег я солнце матерьяла,
У дерева блестящего исторг
Звук полнотой и мощью небывалый,
И неожиданно душа узнала:
Есть в музыке сиянье и восторг!
1923

«Когда в ночной зловещей тишине…»

Когда в ночной зловещей тишине
Я ветра слушаю напев старинный,
Воспоминания летят ко мне
И тянутся теснее цепью длинной.
И я могу свободно выбрать срок,
И повести обыкновенно-длинной
Найти срывающийся эпилог,
Как завершают слабые терцины.
1926

«Ну что ж, хоть я ненужный и калека…»

Ну что ж, хоть я ненужный и калека,
И безнадежно сонный и больной,
Но я доволен: над моей страной
Я слышал ветер праведного века.
И чувствовал, исполнен вдохновенья,
Тот новый мир, где солнце и тепло,
И для которого при мне росло
Здоровое, живое поколенье.
1926

Кин

Нет, не нарядного Ромео
Вы видели перед собой
На фоне лунно-голубом,
От ужаса уже немея.
Не виртуозное блистанье,
Не позы умной красота,
Нет, настоящее страданье
С дрожащими углами рта.
С неповторяемой тоскою
Огромных подведенных глаз,
Со складкою на лбу такою,
Что в жизни может быть лишь раз.
И я когда-нибудь раздвину
Мою заученную роль,
И буду я безумцем Кином,
Бесстыдно обнажая боль.
Не виртуозное блистанье,
Не позы умной красота,
Нет, настоящее страданье
С дрожащими углами рта,
С неповторяемой тоскою
Огромных подведенных глаз
И с песней сильною такою,
Что в жизни может быть лишь раз.
1926

«Не надо ни жалоб, ни злости…»

Не надо ни жалоб, ни злости,
Мы бродим, поем на ветру,
Но мы неуместные гости
На вашем победном пиру.
С историей можно ль лукавить?
Обдумай и мудро пойми:
Ведь право же лучше оставить
Мечтателей за дверьми.
Нам — вьюга, блужданье и случай,
Вам — праздничный строй и вино,
Но музыку века подслушать
Нам все-таки было дано.
2 января 1927

«А все-таки сегодня мы устали…»

А все-таки сегодня мы устали
От этих слов, прекрасных, как черты
На бронзовой аттической медали,
И холода высокой красоты.
И не были огнем души согреты
Чеканные канцоны и сонеты.
1925

Адам

Конечно, я по виду с ним не схож,
Ведь не космат я и не смуглокож,
И женщины моей совсем не та
Искусно сделанная красота.
И я, любя лишь мой двадцатый век,
Держа в руках не ветвь, а легкий стек,
Хожу гулять по каменным садам, —
И все-таки я радостный Адам.
1925

Человек

В ночи времен так долго шел он,
Первоначальный человек,
И челюстью своей тяжелой
Он перегрыз кремневый век.
Но вечный путь — его влеченье,
И ширилась его тропа,
От страха чудное леченье
Он в черепе своем черпал.
И стал он мощный и ученый —
Владыка моря и земли,
И впечатлений новых челны
Его свободнее влекли.
И в непрерывном водопаде
Впадали воды вещих рек
В просторы между узких впадин
И поднимающихся век.
И миру лучшее начало,
Познанье мощно расцвело,
И вдохновенно просияло
Большое, мудрое чело.
1925

СТИХИ О БАЛЕТЕ

Гердт

В удаче радостной уверен
Неулыбающийся взгляд,
И танца милого обряд
Так величав и так размерен.
Пусть говорят о ледяном
Бездушии — неверно это, —
И подлинно — душа согрета
Искусства чудным холодком.
1924

«Ничего, что движенья заучены…»

Ничего, что движенья заучены
И что туров мне тесно кольцо,
Но внезапнее солнца за тучами
Заиграли бровей излучины,
И лицо мое стало светло.
Улыбнулся, но вы не поняли,
Что я счастье и свет принес,
Что глазами, губами, ладонями
Создан солнечный апофеоз.
1923

Балет в природе

В белых туниках березки,
Под веселый ветра свист,

Рекомендуем почитать
Музыка прозы И.С. Тургенева [статья]

«Русская словесность». — 2010. - № 4. — С. 12–16.


От былины до считалки

Рассказы о жанрах фольклора, о встречах с интересными исполнителями, о собирателях фольклора.


Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том IV

«Божественная комедия» Данте Алигьери — мистика или реальность? Можно ли по её тексту определить время и место действия, отождествить её персонажей с реальными людьми, определить, кто скрывается под именами Данте, Беатриче, Вергилий? Тщательный и придирчивый литературно-исторический анализ текста показывает, что это реально возможно. Сам поэт, желая, чтобы его бессмертное произведение было прочитано, оставил огромное количество указаний на это.


Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.


Книга, обманувшая мир

Проблема фальсификации истории России XX в. многогранна, и к ней, по убеждению инициаторов и авторов сборника, самое непосредственное отношение имеет известная книга А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». В сборнике представлены статьи и материалы, убедительно доказывающие, что «главная» книга Солженицына, признанная «самым влиятельным текстом» своего времени, на самом деле содержит огромное количество грубейших концептуальных и фактологических натяжек, способствовавших созданию крайне негативного образа нашей страны.


По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Особая творческая атмосфера – та черта, без которой невозможно представить удивительный город Одессу. Этот город оставляет свой неповторимый отпечаток и на тех, кто тут родился, и на тех, кто провёл здесь лишь пару месяцев, а оставил след на столетия. Одесского обаяния хватит на преодоление любых исторических превратностей. Перед вами, дорогой читатель, книга, рассказывающая удивительную историю о талантливых людях, попавших под влияние Одессы – этой «Жемчужины-у-Моря». Среди этих счастливчиков Пушкин и Гоголь, Бунин и Бабель, Корней Чуковский – разные и невероятно талантливые писатели дышали морским воздухом, любили, творили.


Темный круг

Филарет Иванович Чернов (1878–1940) — талантливый поэт-самоучка, лучшие свои произведения создавший на рубеже 10-20-х гг. прошлого века. Ему так и не удалось напечатать книгу стихов, хотя они публиковались во многих популярных журналах того времени: «Вестник Европы», «Русское богатство», «Нива», «Огонек», «Живописное обозрение», «Новый Сатирикон»…После революции Ф. Чернов изредка печатался в советской периодике, работал внештатным литконсультантом. Умер в психиатрической больнице.Настоящий сборник — первое серьезное знакомство современного читателя с философской и пейзажной лирикой поэта.


Чужая весна

Вере Сергеевне Булич (1898–1954), поэтессе первой волны эмиграции, пришлось прожить всю свою взрослую жизнь в Финляндии. Известность ей принес уже первый сборник «Маятник» (Гельсингфорс, 1934), за которым последовали еще три: «Пленный ветер» (Таллинн, 1938), «Бурелом» (Хельсинки, 1947) и «Ветви» (Париж, 1954).Все они полностью вошли в настоящее издание.Дополнительно републикуются переводы В. Булич, ее статьи из «Журнала Содружества», а также рецензии на сборники поэтессы.


Невидимая птица

Лидия Давыдовна Червинская (1906, по др. сведениям 1907-1988) была, наряду с Анатолием Штейгером, яркой представительницей «парижской ноты» в эмигрантской поэзии. Ей удалось очень тонко, пронзительно и честно передать атмосферу русского Монпарнаса, трагическое мироощущение «незамеченного поколения».В настоящее издание в полном объеме вошли все три  прижизненных сборника стихов Л. Червинской («Приближения», 1934; «Рассветы», 1937; «Двенадцать месяцев» 1956), проза, заметки и рецензии, а также многочисленные отзывы современников о ее творчестве.Примечания:1.


Пленная воля

Сергей Львович Рафалович (1875–1944) опубликовал за свою жизнь столько книг, прежде всего поэтических, что всякий раз пишущие о нем критики и мемуаристы путались, начиная вести хронологический отсчет.По справедливому замечанию М. Л. Гаспарова. Рафалович был «автором стихов, уверенно поспевавших за модой». В самом деле, испытывая близость к поэтам-символистам, он охотно печатался рядом с акмеистами, писал интересные статьи о русском футуризме. Тем не менее, несмотря на обилие поэтической продукции, из которой можно отобрать сборник хороших, тонких, мастерски исполненных вещей, Рафалович не вошел практически ни в одну антологию Серебряного века и Русского Зарубежья.