Голое небо - [7]

Я встречаю каждую весну,

И к чужому счастью и здоровью

Песнями ненужными тянусь.

1926

Зеленый луг

Жизнь прошла, и радостным я не был,

Но так ясно вспомнилось мне вдруг,

Простодушно-голубое небо

Да зеленый и широкий луг.

Помню шорох и травы и крови,

Я стоял у низкого плетня

И смотрел на мир, который внове

Открывался для меня.

Я еще ребенок, я счастливый,

Оттого ль, что был пригожий день,

Оттого ль, что развевались гривы

У веселых рыжих лошадей.

Что трава шумела, оттого ли,

Но тогда почувствовал я вдруг:

Мир земной спокоен и приволен,

Как зеленый и широкий луг.

Жизнь прошла, и вот знакомый образ

Вновь растет в назойливом бреду,

Он зовет меня к тоске недоброй,

Он ведет меня на поводу.

Он противен мне. Не оттого ли,

Что ведь не пришлось резвиться мне

На лугу широкого приволья,

В человеческом веселом табуне.

Январь 1927

Герои О. Генри (Милый жулик)

О, милые бродяга и торговцы,

Их выдумок неистощим родник,

А вы, степенные степные овцы,

Вы, несомненно, созданы для них.

Они не убивают и не грабят,

На слабых струнках простодушных ферм

Они неподражаемо играют,

И лучше арфы музыка афер.

Но разве есть снадо бья или мази,

Чтоб стала милой муть таких проказ,

И чтобы в легкомысленных рассказах

Блеснула муза — подлинный алмаз.

1925

«В дали уходят за кругозор…»

В дали уходят за кругозор

Зданья из красного кирпича,

Медное небо, и тяжело

На сердце давит мертвенный взор

Догорающего луча.

Черные сараи, трубный рой,

Ветра бурного трепет,

И тяжело, тяжело Даже воздух его

Тонкие прутья треплет.

Колокол где-то бьет.

О, не легко этим звукам замереть!

О, тяжело, тяжело,

И в сердце моем поет

Самая звонкая, самая суровая медь.

1922

«На стекле декабрьские розы…»

На стекле декабрьские розы,

За окошком вьюга ворожит,

Ледяная воля виртуоза —

Что ж перо в руке моей дрожит?

Да, печаль моя неизлечима,

Говорю я с ночью и судьбой,

Самою нарядною личиной

Не прикрою больше стыд и боль.

Даже улыбаться стало нечем,

Растерял я молодость мою,

Ночь темна, и голос человечий

В голом плаче ветра узнаю.

Но стихи по-прежнему мне милы,

Я люблю их звуковой наряд,

Черным шелком ворожат чернила,

И снега бумажные хрустят.

Я холодной волей виртуоза

Черной муки одолеть не мог,

И бегут рифмованные слезы

На ресницы шелковые строк.

1926

Стальное солнце

Твои слова медлительно-важны:

«Пусть уверяют, — нам-то что за дело!

А солнце все-таки еще не потускнело,

О, солнце дивной, стройной старины!

И творчества оно еще достойно».

Но возразить тебе, мой друг, позволь.

И сквозь неумолкаемую боль

Наш век поет о солнечном и стройном,

И новая сурова красота,

Сияющая сталью темно-серой,

И вновь классической, неповторимой эры

Нам открываются огромные врата.

1925

«О нет, не буря вдохновенья…»

О нет, не буря вдохновенья,

А легковейный ветерок

Мне задает для повторенья

Давно заученный урок.

И каждый день, как бы впервые,

Я моря слышу голоса

И удивляюсь, голубые

Увидев снова небеса.

И грустью сладостно-бесцельной

Уж не волную никогда

Моей души, простой и цельной,

Как солнце, воздух и вода.

1924–1925

Спартанец

Так беспомощно и неумело

Для чего-то строфы создавать,

У которых неживое тело

И которых лучше забывать.

Только воля, жалость обнаружив,

Убеждает: «Этих не жалей.

Помнишь, были доблестные мужи,

Убивавшие своих детей».

И уже черты моих созданьиц

Постепенно забываю я,

Для тебя, мой будущий спартанец,

Стройный стих, достойный бытия.

1925

Финляндский лес

Здесь леса озлобленно и молча

Все свои богатства берегут,

Есть у них рубины ягод волчьих,

Есть у них зеленый изумруд.

Без стихов, озлобленно молчащий,

Я брожу, но думы глубоки,

И ползут они угрюмой чащей

С ягодами зрелыми тоски.

1925

Дали

Опять туман и серебра

Отливы, дым лилово-сизый,

И солнца пурпурные ризы,

Мечты, виденья и капризы,

Моя свободная игра.

1925

Последняя заря

В час вечерний в зрачки ледяные

Погружают суровый клад,

И ложится на плечи земные

Тяжелой парчой закат.

И стараются косные вещи

В грудь земную глубже врастать,

И бесстрастные сосны зловещей,

Торжественнее звучать.

Мертвым песням не будет предела,

Тверденью мира границ:

Станет камнем живое тело,

Камнем маски застывших лиц.

И тогда над мертвой землею,

Над грудью гранитного алтаря

Самой торжественной, самой тяжелой парчою

Последняя ляжет заря.

1919

Из финских мотивов

Этот мир, как пахарь — злые корни,

Из сознанья тайной глубины

Выкорчевывает все упорней

Липкие и сладенькие сны.

Греза превращается из торта

В темный студень мертвенных озер,

Мысли в корни сосен, распростертых

Над скалою, выросших в простор.

Там, где путь залежанный, бесцельный,

Над овражьим берегом реки, —

Станет сердце чащей можжевельной

С ягодами горькими тоски.

Все величественнее молчанье,

И вставляют строгие мечты

В переплет сурового сознанья

Тонкую пластинку из слюды.

1919

Всемирная весна

Мечтал я о синей

Всемирной весне,

История стынет

В морозной броне.

И все-таки нежность

Мою берегу,

Что словно подснежник

На вашем снегу.

1922

«Ну и пусть я больной и непрочный…»

Ну и пусть я больной и непрочный,

И меня вы любить не могли,

Но мое поколенье — источник

Молодого здоровья земли.

И я слышал мой век. Хоть немного

Говорило же время со мной,

И дышал я любовной тревогой,

Неизбежной вселенской весной.

1926

Счастье

Вечереют и не клонятся

Ив зеленых веера,

Тихо шепчут: успокоиться,

Успокоиться пора.

И плывут к закатной пристани