Голое небо - [8]

Шрифт
Интервал

Золоченые ладьи —
Облака — за ними пристальней
Очарованный следи.
И любуйся: дымы алые
Вьются в дали голубой.
Разве счастье это малое:
Игры, воля да покой.
1925

«От людей не мог я получить…»

От людей не мог я получить
Ни любви, ни дружбы, ни участья,
Но порой меня чужого счастья
Согревали мощные лучи.
Над собой я ведал торжество,
И чужой любовью опаленный,
И чужим блаженством ослепленный,
Я не видел горя моего.
Февраль 1926

Закон (2-й вариант)

Хвала тебе, Закон, Старик слепой!
Твоя жестокая рука подъята
Над всем, что было создано тобой
И в вечности затонет без возврата.
У ног твоих — теченье мерных дней,
Узоры звезд, в бесцельности зачатых,
Сияние бесчисленных огней,
И кровь живых, мучительно распятых.
А над позором мертвых и живых —
Звучание оркестра мирового,
Симфонии мучений огневых —
Для торжества Властителя слепого.
Мы на кресте спокойно примирились,
Мы поняли проклятий шутовство,
И мудрости жестокой поклонились,
Восславили слепое божество.
1919

Сонет (перевод из Эредиа)

Здесь храм разрушен был. О, жалкая могила
На диком берегу. И желтая полынь
Широким саваном уже давно покрыла
Героев бронзовых и мраморных богинь.
Лишь иногда пастух, вдали, тропой нагорной,
Огромных буйволов ведя на водопой,
В сиянье дня темнея тенью черной,
Поет о старине в лазури голубой.
Здесь, над обломками разбитой капители,
Где древняя земля верна своим богам,
Побеги нежные опять зазеленели —
Я здесь без горечи внимаю по ночам,
Как море шумное, в невозвратимых пенах,
Все безуспешнее рыдает о сиренах.
1927

В парке

К морю, а, кажется, в вечность, аллея уходит,
Долго идешь, не устанешь, все легче идешь,
Только оглянешься вдруг — и в вечерней свободе,
Словно высокие ели, над парком замрешь.
Всюду царит тишина и величье,
Словно не парк и не сад, а таинственный скит,
Сердце вечернее тихо: не плачет, не кличет,
Сердце вечернее с шелестом трав говорит.
Темные пихты и строгие ели прямые,
В славе вечерней зари и святой тишины,
Тихо застыли недвижно, — как будто впервые
Славой закатных лучей вспоены.
Вот и вечернее море — сияет и манит…
О, как недвижно, и жадно, и сладко смотрю!
Словно впервые, впервые вливаю в сознанье
Легкие волны, и шум тростников, и зарю.
1927

Неподвижность

Странно ль молчание лунного мрака,
День ли здоровый шумит под окном,
Я постояннее маниака
Думаю, думаю об одном.
Все понимал я в чужих мне спорах,
Только я к ним затаил вражду,
И — что мне тучи и книжный ворох,
Ах, одного, одного я жду.
О, неподвижное солнце рая!
Ворохи тучные теребя,
Истины книжные перебирая,
Много столетий я ждал тебя.
Ну, и пускай я тщедушный демон
В сером изношенном пиджаке, —
Ты улыбнулось мне, солнце Эдема,
И потрепало меня по щеке.
И я почувствовал то, что будет:
И успокоенные города,
И равновесье, и новые люди,
Счастье узнавшие навсегда.
Стройные юноши, мужи и жены,
Стройное счастье согретых пальмир!
Создал я, праздной мечтой обожженным
Мой неподвижный, прекрасный мир.
1924

Прялочка(Перевод из Леконт де Лиля)

О, прялочка, с катушкой белых нитей,
Вы мне ценнее злата с серебром,
Такие щедрые, вы мне дарите
Мой вкусный хлеб и мой веселый дом.
О, прялочка, с катушкой белых нитей,
Вы мне ценнее злата с серебром.
О, прялочка, с катушкой белых нитей,
Едва на небе солнце зажжено,
Звените вы и шерстью тяжелите
До вечера мое веретено.
О, прялочка, с катушкой белых нитей,
Звените вы — чуть солнце зажжено.
О, прялочка, с катушкой белых нитей,
Ведь это вы соткете саван мой,
Когда, согбенный старый паралитик,
Я уготовлюсь в неземной покой.
О, прялочка, с катушкой белых нитей,
Ведь это вы спрядете саван мой.
1925

Заря

Уж рассветала ночь. И с голубых небес
В бамбуки рослые и тростниковый лес,
Сквозь мох овлаженный и сквозь шафранник дикий,
Еще несмелая заря роняла блики.
И нежный аромат в лесу еще не глох,
В прозрачном воздухе дрожал глубокий вздох.
Уж птицы резвые, забывшие о сне,
Плескались стаями на утренней волне.
Заря бросала вдаль стрелой свою улыбку
Над берегом, где ветер просыпался зыбкий,
Уж плавала гора среди небесных риз
За склоном в зеленях, где созревал маис.
И дикий лес вдали, и заросли бамбука
Рассветный ветерок, летящий с волн, баюкал,
И остров пеньем птиц рассеивал свой сон,
Ластясь к лучам зари, весь в пурпур облачен.

Трава

Что ж, и мне земля могла быть милой,
Я бы знал и мудрость, и любовь,
Если б только в этих слабых жилах
Не текла болезненная кровь.
Все-таки я безутешен не был,
И когда лежал я на траве
И смотрел на голубое небо,
Верил я, что буду здоровей.
И больною кровью не тревожим,
Буду я зеленой густотой,
Буду я широким шумным ложем
Для любви здоровой и простой.
И средь изумрудовых блистаний
Хорошо: ни муки, ни отрав,
И тогда моею кровью станет
Сок густой благоуханных трав.
Февраль 1927

В вашем мире

В вашем мире не нашел я места,
Да и что я! выдумка и дым;
Все же воздуха густое тесто
Ведь замешано дыханьем и моим.
Как о локоть и плечо прохожего,
О чужое счастье терся я,
Чувствуя, что я замешан тоже
В густоту земного бытия.
И хотя я выдумка и нежить,
И уйти, растаять — мой удел,
Этот воздух целовать и нежить,
Как никто на свете, я умел.
Ноябрь 1926

«Года, что шумели тревогой…»

Года, что шумели тревогой,
Замолкли с последним раскатом,
И можно спокойно и строго
Задуматься в час пред закатом,
Чуть-чуть с затаенной тревогой.

Рекомендуем почитать
Графомания, как она есть. Рабочая тетрадь

«Те, кто читают мой журнал давно, знают, что первые два года я уделяла очень пристальное внимание графоманам — молодёжи, игравшей на сетевых литературных конкурсах и пытавшейся «выбиться в писатели». Многие спрашивали меня, а на что я, собственно, рассчитывала, когда пыталась наладить с ними отношения: вроде бы дилетанты не самого высокого уровня развития, а порой и профаны, плохо владеющие русским языком, не отличающие метафору от склонения, а падеж от эпиграммы. Мне казалось, что косвенным образом я уже неоднократно ответила на этот вопрос, но теперь отвечу на него прямо, поскольку этого требует контекст: я надеялась, что этих людей интересует (или как минимум должен заинтересовать) собственно литературный процесс и что с ними можно будет пообщаться на темы, которые интересны мне самой.


Притяжение космоса

Эта книга рассказывает о том, как на протяжении человеческой истории появилась и параллельно с научными и техническими достижениями цивилизации жила и изменялась в творениях писателей-фантастов разных времён и народов дерзкая мысль о полётах людей за пределы родной Земли, которая подготовила в итоге реальный выход человека в космос. Это необычное и увлекательное путешествие в обозримо далёкое прошлое, обращённое в необозримо далёкое будущее. В ней последовательно передаётся краткое содержание более 150 фантастических произведений, а за основу изложения берутся способы и мотивы, избранные авторами в качестве главных критериев отбора вымышленных космических путешествий.


Данте. Демистификация. Долгая дорога домой. Том IV

«Божественная комедия» Данте Алигьери — мистика или реальность? Можно ли по её тексту определить время и место действия, отождествить её персонажей с реальными людьми, определить, кто скрывается под именами Данте, Беатриче, Вергилий? Тщательный и придирчивый литературно-исторический анализ текста показывает, что это реально возможно. Сам поэт, желая, чтобы его бессмертное произведение было прочитано, оставил огромное количество указаний на это.


Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

Данное исследование частично выполняет задачу восстановления баланса между значимостью творчества Стругацких для современной российской культуры и недополучением им литературоведческого внимания. Оно, впрочем, не предлагает общего анализа места произведений Стругацких в интернациональной научной фантастике. Это исследование скорее рассматривает творчество Стругацких в контексте их собственного литературного и культурного окружения.


Книга, обманувшая мир

Проблема фальсификации истории России XX в. многогранна, и к ней, по убеждению инициаторов и авторов сборника, самое непосредственное отношение имеет известная книга А. И. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». В сборнике представлены статьи и материалы, убедительно доказывающие, что «главная» книга Солженицына, признанная «самым влиятельным текстом» своего времени, на самом деле содержит огромное количество грубейших концептуальных и фактологических натяжек, способствовавших созданию крайне негативного образа нашей страны.


По следам литераторов. Кое-что за Одессу

Особая творческая атмосфера – та черта, без которой невозможно представить удивительный город Одессу. Этот город оставляет свой неповторимый отпечаток и на тех, кто тут родился, и на тех, кто провёл здесь лишь пару месяцев, а оставил след на столетия. Одесского обаяния хватит на преодоление любых исторических превратностей. Перед вами, дорогой читатель, книга, рассказывающая удивительную историю о талантливых людях, попавших под влияние Одессы – этой «Жемчужины-у-Моря». Среди этих счастливчиков Пушкин и Гоголь, Бунин и Бабель, Корней Чуковский – разные и невероятно талантливые писатели дышали морским воздухом, любили, творили.


Темный круг

Филарет Иванович Чернов (1878–1940) — талантливый поэт-самоучка, лучшие свои произведения создавший на рубеже 10-20-х гг. прошлого века. Ему так и не удалось напечатать книгу стихов, хотя они публиковались во многих популярных журналах того времени: «Вестник Европы», «Русское богатство», «Нива», «Огонек», «Живописное обозрение», «Новый Сатирикон»…После революции Ф. Чернов изредка печатался в советской периодике, работал внештатным литконсультантом. Умер в психиатрической больнице.Настоящий сборник — первое серьезное знакомство современного читателя с философской и пейзажной лирикой поэта.


Чужая весна

Вере Сергеевне Булич (1898–1954), поэтессе первой волны эмиграции, пришлось прожить всю свою взрослую жизнь в Финляндии. Известность ей принес уже первый сборник «Маятник» (Гельсингфорс, 1934), за которым последовали еще три: «Пленный ветер» (Таллинн, 1938), «Бурелом» (Хельсинки, 1947) и «Ветви» (Париж, 1954).Все они полностью вошли в настоящее издание.Дополнительно републикуются переводы В. Булич, ее статьи из «Журнала Содружества», а также рецензии на сборники поэтессы.


Невидимая птица

Лидия Давыдовна Червинская (1906, по др. сведениям 1907-1988) была, наряду с Анатолием Штейгером, яркой представительницей «парижской ноты» в эмигрантской поэзии. Ей удалось очень тонко, пронзительно и честно передать атмосферу русского Монпарнаса, трагическое мироощущение «незамеченного поколения».В настоящее издание в полном объеме вошли все три  прижизненных сборника стихов Л. Червинской («Приближения», 1934; «Рассветы», 1937; «Двенадцать месяцев» 1956), проза, заметки и рецензии, а также многочисленные отзывы современников о ее творчестве.Примечания:1.


Пленная воля

Сергей Львович Рафалович (1875–1944) опубликовал за свою жизнь столько книг, прежде всего поэтических, что всякий раз пишущие о нем критики и мемуаристы путались, начиная вести хронологический отсчет.По справедливому замечанию М. Л. Гаспарова. Рафалович был «автором стихов, уверенно поспевавших за модой». В самом деле, испытывая близость к поэтам-символистам, он охотно печатался рядом с акмеистами, писал интересные статьи о русском футуризме. Тем не менее, несмотря на обилие поэтической продукции, из которой можно отобрать сборник хороших, тонких, мастерски исполненных вещей, Рафалович не вошел практически ни в одну антологию Серебряного века и Русского Зарубежья.