Гоголь - [182]

«Сердце этого ангела, – писала после смерти Гоголя его мать, – было полно нежнейших чувств, которые он скрывал, не знаю, почему, под угрюмой наружностью и никому не хотел показывать…» Стыдливость ему мешала, боязнь, что засмеют. Но тогда, у стен Оптиной, он притянул эту девочку к себе и погладил. И слёзы выступили у него на глазах.

Всё чаще возвращается в эти годы Гоголь мыслями к детству, всё более сам делается похожим на себя в юности, молодости. Уже не слышат от него ни строгих поучений, ни высокомерных наставлений – смягчается его природа, проще, терпимее становится он к людям, к их слабостям, болезням, к смешному и странному в них. Уже не раздражает его, как бывало, ни старик Аксаков, ни сама эта шумная семья, где властвует какое-то детское увлечение идеями, людьми, матушкой-Русью. Всё это и смешно и мило, и он любовным взглядом смотрит на Сергея Тимофеевича, читающего ему свои «Записки об уженье рыбы», и на разглагольствующего Константина. Он ходит со стариком по грибы и подкладывает ему на дорожку белые, чтоб старик нашёл их без труда: глаза его почти не видят. Он поёт малороссийские песни, рассказывает о Нежине, о похождениях юности.

Раньше почти не замечавший детей, он теперь охотней проводит время в их обществе. Он хочет именно для них написать свою следующую книгу и сообщает об этих планах даже шефу жандармов: это должна быть книга, «которая знакомила бы русского ещё с детства с землёй своей», ибо детство есть тот возраст, в котором «живей воображенье и всё, что раз взошло, остаётся навеки».

О том же говорит он в Одессе, и некая Неизвестная записывает его слова. Он вспоминает Пушкина и Карамзина и говорит, что для детей надо писать так, как писали они. Их слог и смысл, заложенный в их сочинениях, близки детскому уху и пониманию, они самым близким путём доходят до их воображения. «Нет, всего лучше читать детям книги для больших, – записывает его слова Неизвестная, – вот историю Карамзина с девятого тома…»

И ещё одна запись из её дневника, передающая мысль Гоголя о детстве: «Человек со временем будет тем, чем смолоду был».

В одной из записей, относящихся ко времени, о каком идёт речь, у него сказано: «У исповеди собрать все сословия, все, как равные между собою. Всё дело имеют с Богом… Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии…» Без сомнения, это строки, относящиеся к его думам о плане «Мёртвых душ». Собрать всех у исповеди мог герой второго тома – священник, которого он писал со многих лиц. Тут понадобились ему и оптинские старцы, и московский его духовник, и отец Матвей Константиновский, с которым познакомил его граф А. П. Толстой.

То был обыкновенный священник, сын сельского иерея, с детства впитавший все особенности народной веры. Он не был учёный богослов, не был фанатик, но строгость в вере держал – скорей из-за характера, чем по приверженности церковным догматам. Был отец Матвей красноречив – это привлекло Гоголя сначала заочно, когда А. П. Толстой свёл их в переписке, а потом при личной встрече в Москве. Понравилась Гоголю его речь – прозаически-бытовая в тихие часы разговора и торжественно-величавая, когда отец Матвей одушевлялся, когда касался заветных для себя тем. Двойственности он не признавал, лукавства этого светского с собой и с верой не привечал, как некоторые столичные священники, которые и в салонах вертелись, и на руку были нечисты.

От него веяло Русью, и во внешнем облике мало походил он на вылощенных и выучившихся в семинариях, избалованных близостью ко двору, к русским посольствам за границей священников, которых чаще всего приходилось встречать Гоголю: грубая одежда, смазанные маслом русо-седые волосы, редкая бородёнка, маленькие серые глазки.

Гоголь как-то подался к этому человеку, доверился ему. Не оттого, что тот мог до конца понять его – ему не это было нужно. Ему нужен был отец Матвей и как типаж, и как исповедник. Строгость этого ржевского Иеремии его не пугала – он умел держать людей на расстоянии, умел управлять своими отношениями с ними. Страх был не перед отцом Матвеем, а перед своим неверием.

Понял ли это отец Матвей? Если судить по его письмам к Гоголю (весьма немногим) – понял. Понял и то, что не сломать ему Гоголя, не поколебать его убеждения, если оно убеждение, не сладить с волей Гоголя, с его характером, наконец.

Но тут, что называется, нашла коса на камень – характер на характер. Отец Матвей требовал определённости, он – в своей преданности одному учению – был не способен понять раздвоения мятущегося духа Гоголя. И уступить тому. Но, может быть, именно эта чёрствость и грубость нужны были его подопечному. Может быть, нуждался тот в строгом слове со стороны, и ни в чём более, так как всё остальное (в том числе, понимание того, что с ним происходит) было при нём.

Ему именно эта резкость была нужна, эта бесцеремонность искренности, этот пугающий окрик, которого он ни от кого не мог услышать.

Сан священника давал отцу Матвею в глазах Гоголя право на такое обращение с ним.

3

Отец Матвей только повторял в своих письмах из Ржева: «Не бойтесь, не страшитесь…» Но этого было мало. Точнее, было уже поздно.