Гоголь - [146]

Теперь всюду слышится один мотив: простите меня. «Прошу прощения», – пишет он матери и Погодину, «простите» – отцу Матвею и Иванову. Он называет себя «провинившимся школьником» и вновь твердит: простите, «прости меня» (уже Плетнёву).

Меняется тон его переписки с матерью, с Данилевским, с Погодиным, Аксаковым. Доныне поучавший их в превосходстве и генеральском спокойствии, он теперь пишет: «Мой добрый Александр» – Данилевскому, вникает в нужды матери и сестёр, не бранит их, а сочувствует.

Он мягчеет ко всем, и эта мягкость его самого освобождает от уз жестокости, от крепостного права быть только учителем. Начинают сбываться слова из его книги о том, что и он ученик: «душа человека стала понятней, – пишет он, – люди доступней, жизнь определительней». «Горю от стыда», «стыд нужен», – повторяет он и признается: «мне теперь дорог и близок всякий человек на Руси».

От критики, поступившей с родины, повеяло на него вновь родиной – он понял, что дал маху, пробуя издалека рассмотреть её, хотя мысль о правде им высказанного и в эти минуты не покидает его. «Что сделано, то сделано», – говорит он и обращает свои взоры на оставленный ради «Переписки» второй том, дорога к которому теперь расчищена – расчищена его поступком и проступком. В нём «отразится та верность и простота, – надеется он, – которой у меня не было… Моя поэма, может быть, очень нужная и очень полезная вещь, потому что никакая проповедь (это уже в адрес «Переписки». – И. З.) не в силах так подействовать, как ряд живых примеров (выделено Гоголем. – И. З.), взятых из той же земли, из того же тела, из которого и мы…» «Я отнюдь не переменял направленья моего. Труд у меня всё один и тот же, все те же Мёртвые души…»

Всё то время, пока писались «Выбранные места», пока они печатались и когда, наконец, грянула на них из России гроза, он писал «Мёртвые души». Он думал о них. «Проба», «пробный оселок» – так станет называть он «Переписку с друзьями» в ответ на критики, которые раздадутся с родины. И ещё он скажет о ней так: крюк для прямой дороги «Мёртвых душ».

Глава третья . Диалог

…Как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались.

Гоголь – В. Г. Белинскому, август 1847 года

1

Диалог этот состоялся заочно и произошёл не в России, хотя спорили в нём о России. Случилось так, что Белинский и Гоголь оказались к тому времени за границей, причём недалеко друг от друга: один во Франкфурте, другой в Зальцбрунне. Не случись так, они, возможно, и не стали бы писать друг другу. В России Белинский никогда б не решился написать и отправить по почте такого[14] письма, Гоголь, в свою очередь, вряд ли бы на это письмо ответил.

Переписка эта стала как бы дополнением к «Выбранным местам из переписки с друзьями», их продолжением: отзыв Белинского породил отзыв Гоголя, на этот отзыв Белинский откликнулся новым отзывом, возник спор, от него пошло эхо.

Столкновение это переступило границы журнальной полемики – то был открытый поединок, не связанный условностями печатного слова.

«На подобную начинательную роль, – писал И. А. Гончаров о Белинском, – нужна была именно такая горячая натура, как и его, и такие способы и приёмы, какие с успехом были употреблены им; другие, более мягкие, покойные, строго обдуманные, не дали бы ему сделать и половины того, что сделал он, образуя тогда собой вместе с Гоголем, почти всю литературу». «Белинский, – добавляет И. С. Тургенев, – был именно тем, что мы бы решились назвать центральной натурой; то есть он всеми своими качествами и недостатками стоял близко к центру, к самой сути своего народа, а потому самые его недостатки… имели значение историческое».

Что же говорить о Гоголе, которого Белинский ещё год назад, в 1846 году, в статье о «Петербургском сборнике» назвал «самым национальным» и «самым великим из русских поэтов».

Оба были центральные фигуры, оба стояли близко к сути своего народа, и оттого спор их приобрёл значение историческое.

Белинский резко не принял книгу Гоголя. «Гнусная книга, – писал он Боткину, – гнусность подлеца». В первом томе «Современника» за 1847 год появилась его статья о «Выбранных местах». Цензура вымарала из неё целую треть. Да и сам он, предвидя цензурные препятствия, не высказал всей правды Гоголю. Гоголь, по выражению Белинского, в своей книге «всё из себя вытряс» – ему, Белинскому, этого сделать не удалось.

Впрочем, кое-что он всё-таки сказал. Книга, как мы уже писали, была объявлена падением Гоголя и потерею его для искусства. Белинский назвал автора книги «смиренным советодателем», который, «живя в разных немецких землях», не знает и не понимает своего народа, отворачивается от истинной злобы дня и оттого «сам существует для публики более в прошедшем».

Прочитав статью Белинского, Гоголь понял, что мир между ними нарушен, что отныне он теряет в Белинском не только человека, любящего его, но и человека, его поддерживавшего. Может быть, последнее обстоятельство было более всего важно для Гоголя. С Белинским он не хотел ссориться. Белинский был единственным, кто понимал его в критике. В его неподкупности и честности он не сомневался. Мнение Белинского было