Гоголь - [144]

То был перевал пути Гоголя и перевал пути России, которая, по существу, вступала в XIX век. Она всё ещё медлила в отличие от других европейских стран, всё ещё раскачивалась и распрямлялась, выходя из века XVIII, а может быть, и XVII, когда силы её или дремали, или были в порыве своём едины. Начиналось раздробление, «раздробленный XIX век», не сумевший тронуть цельности Пушкина, брал своё в Гоголе: раскалывался не Гоголь, а русское сознание; как богатырь из сказки, выходило оно на развилку и задумывалось в тревоге: куда идти? Направо пойдёшь… налево пойдёшь… прямо пойдёшь…

На этом распутье в её ямщиках и вожатых, принимающих на себя тяжесть решения, оказался Гоголь. Волей-неволей в своей работе, в муках над строительством здания второго тома, он подошёл к той же развилке – и подошёл раньше. Поэтому он раньше услышал об опасности и заговорил о надежде. Поэтому «страхи и ужасы России» ему раньше бросились в душу, поэтому и раздался трубный глас предупреждающего, оберегающего и уже ступившего за роковую черту.

Гоголь очень надеялся на эту книгу. Он называл её самым дельным своим сочинением и работал над ней с упоением весь остаток 1846 года. Отразив его искания на пути ко второму тому «Мёртвых душ», она отразила и его заблуждения на этом пути, которые были естественны. Именно в этот период – после сожжения первого варианта второго тома и пережитой болезни, – набрасывая вторую редакцию этого тома, Гоголь мысленно чистит и первый, приводя его в соответствие со своим гигантским замыслом. Он не доволен ни им, ни «Ревизором», ни – заходя ещё дальше назад – иными своими сочинениями. Это желание всё переделать и перебелить сильно тормозит его работу. С одной стороны, он чувствует, что «не готов» к описанию второго тома, с другой – заявляет, что «голова уже готова».

Готовность головы и неготовность сердца и отразились в «Переписке». Вот откуда её великие перепады и искажения.

5

Ещё до выхода «Переписки» Гоголь крепится, бодрится и радуется, как всегда, сделанному делу. Он пишет, что душа его светла, что всё в нём освежилось, что «солнце (в Неаполе) просто греет душу». Сердце его «верит, что «голова уже готова».

Так чувствует себя в конце 1846 года Гоголь. Он вновь ждёт удачи, успеха, он верит в свою звезду – типичный подъём его сил, типичное обольщение этим подъёмом. Нет конца его пожеланиям и просьбам на родине: и паспорт ему подавай особый, и книги он просит продавать каждого, кто даже этого не желает, и шлёт Плетнёву список, по которому надо распространять «Переписку». «Поднеси всему царскому дому до единого, – пишет он, – не выключая и малолетних». Если Никитенко (цензурировавший книгу) заупрямится, продолжает он, тут же неси государю. На запрос В. А. Панова, издававшего «Московский сборник», не даст ли Гоголь туда статей, отвечает Языкову: «не хочет ли он понюхать некоторого словца под именем: нет?» И наконец, последнее торжественное заявление: «В этих письмах есть кое-что такое, что должны прочесть и сам государь и все в государстве».

Но все в государстве прочесть эту книгу не могли. Потому что все не умели читать. Гоголь слишком заносился в своих надеждах, слишком думал о себе, а не о других. Он даже на смерть Языкова отозвался спокойно. В день получения этого известия, 25 января 1847 года, он отправил письмо маменьке, где выговаривал ей о забвении истины, что «память смертная – это первая вещь», что «постоянная мысль о смерти воспитывает удивительным образом душу, придаёт силу для жизни и подвигов среди жизни». Он и о «завещании» своём говорил, что его нужно было напечатать, «чтоб напомнить многим о смерти», совершенно не щадя маменьку и её чувства к нему. Ведь маменька бог знает что могла подумать, получив это завещание!

Мать и сёстры, прочитав сначала «Завещание», посланное им в письме, а затем в книге, тоже подумали, что Гоголь сошёл с ума. При том космическом чувстве любви к России и к человеку, которая чувствуется в книге Гоголя, в ней, кажется, мало любви к отдельному человеку, к адресатам своим, как мало её и в частных его письмах той поры. Он даже слепнущему Аксакову пишет, чтоб тот утешался тем, что, лишая его внешнего зрения, бог даёт ему внутреннее. Он молоденьким сёстрам своим советует меньше знаться с мужчинами и дружить только с женщинами, больше молиться и меньше веселиться. «Я выждал… – пишет он. – Теперь стану я попрекать…»

Была во всём этом какая-то прежняя жестокость нового верования, какой-то обоюдоострый его аскетизм, который понятен, когда он обращён к принявшему веру, но непонятен в отношении тех, кто ещё не одарён ею. В советах и напоминаниях Гоголя слышится не только желание помочь, но и раздражение – это очевидно, очевидно хотя бы из отзывов о Погодине, из той надписи, которую он сделал ему на книге, подарив её: «Неопрятному и растрёпанному душой Погодину, ничего не помнящему, ничего не примечающему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу в вечное напоминание грехов его, человек, так же грешный, как и он, и во многом ещё неопрятнейший его самого». Оговорка последних строк не снимает беспощадности первых. Как бы ни был дурен Погодин, он согласно новой вере Гоголя был не виноват: если б Гоголь шёл от его родословной, от крепостного детства, от унижений юности, он бы не судил его так жестоко, не ставил бы его так публично к позорному столбу. В обращении Гоголя, его духовном обращении нет мягкости, сочувствия к слабостям ближнего – не прощая ничего себе, он не склонен занижать требования и для других. Тут-то сказалось присутствие ума в вере, готовность его головы, не совпавшая с готовностью сердца.