Гоголь - [138]

Опыт жизни в Европе сказался в этой книге. Опыт наблюдения за неумеренными упованиями на науку и на «движение вперёд». «Ум идёт вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке», – провозглашал Гоголь, и это было нравственной максимой и опорой его уроков России. Он хотел уберечь её от этого разлагающего влияния успехов ума, от этой надвигающейся на неё тени всеобщего озлобления и скуки, так как она, уже вступив в тень, всё ещё, по его мнению, находилась на освещённой стороне.

Он не отделял судьбы России от судьбы отдельного человека, развития государства – от совершенствования каждого из тех, на ком строится государство, кем оно подпирается и из кого в конечном счёте состоит.

Его критика и гнев обращались не на порядки, не на обстоятельства, неустроенность которых он не склонен был преуменьшать, а на душу человека – на этот краеугольный камень всякого дела и всякого развития. «Лучше в несколько раз больше смутиться от того, что внутри нас самих, – утверждал он, – нежели от того, что вне и вокруг нас».

И он доказывал этот тезис на собственном примере. Потрясение, произведённое «Выбранными местами из переписки с друзьями», было прежде всего потрясение личной исповедью Гоголя, его личным разоблачением, в котором он доходил, кажется, до неприличия. Ничего не хотел он скрывать в себе от читателя, не хотел припомаживаться и надевать на себя рыцарские доспехи – он открыто объявлял о том, что стоит, может быть, ниже всех, что недостоин поучать и учить и что нынешнее его поученье скорей страданье на миру, чем наставленье свыше. Он столь же беспощадно присваивал себе недостатки и пороки своих героев, говоря, что отдал им свои хвастливость, нахальство, завистливость, тщеславие, гордость. Он и на сочинения свои, принёсшие ему славу, смотрел теперь новыми глазами, видя в них чрезмерность, упоение одним искусством – без мысли о том, зачем оно и куда ведёт, – торопливость и неряшество.

«Не оживёт, аще не умрёт[13]», – повторял Гоголь слова Апостола и готов был, кажется, умертвить себя, предать забвению и уничтожению всё, что было им прожито и написано, для того чтобы вновь воскреснуть, но в ином, преображённом виде.

Это же он старался сделать и со всем, к чему ни обращался его взор на Руси. Казалось, собственное самосожжение на виду у всех даёт ему право так поступать, даёт ему ту свободу взыскания и высокую меру взыскания, которую он применил к своей родине, желая ей лучшего. Своё «желанье быть лучшим» он превращал без её спроса в её желанья, он почти навязывал России это самоочищающее настроение, преступая собственные призывы к миру, спокойствию, к выслушиванию точек зрения всех сторон. Тут теория не сходилась с практикой, тут характер пишущего брал верх над идеями, над целью книги, и голос Гоголя принимал металлические ноты.

Он давал «советы» (так называлась одна из глав его книги): мужику, помещику, совестному судье, «секретарю», полицмейстеру, губернскому предводителю дворянства, прокурору, жене губернатора, губернатору, священнику, министру, государю. Он хотел, чтоб каждый из них привёл свою душу в соответствие со своей земной должностью (призвав в помощники должность небесную), чтоб каждый на своём месте (это центральная прагматическая идея «Выбранных мест») делал своё дело так, как повелел ему высший небесный закон. Порой казалось, что он говорит от имени этого закона – так торжествен, победоносно-уверен становился его тон, его речь. «Мы должны быть церковь наша… На корабле своей должности и службы должен теперь всяк из нас выноситься из омута, глядя на кормщика небесного».

Самому царю Гоголь предлагал вынестись из омута. Он не предлагал на место Николая другого царя. Более того, он хотел сохранить монархический образ правления в России, но таким ли он желал видеть русского монарха, каким тот был?

2

Вот почему «Выбранные места» (о которых ещё до появления их в печати поползли слухи, что они печатаются на деньги правительства и с благословения правительства) не понравились при дворе. Ни слова о них не было вымолвлено, хотя поднёс автор дарственные экземпляры всему царскому дому, включая детей. Да и перед печатанием их прочитал наследник. Ведавший изданием «Выбранных мест», Плетнёв писал Гоголю, что наследник, может быть, и давал читать книгу государю, но «Государь не пожелал гласности своего участия». Это было молчаливое отстранение и неодобрение, хотя Николай иногда поступал так и в целях тайно поощрить автора.

Тут случай был иной. Поощрять было не за что. Какой-то «Гогель» (царь так и не научился называть Гоголя его настоящим именем) наставлял царя, как царствовать. Как отстающего, хотя и подающего надежды ученика, он ставил царя перед собой и говорил ему: подними глаза на кормщика небесного. Возьми пример с него.

Государственный идеализм Гоголя вырастал из его личного идеализма. Он считал, что если о себе он нашёл смелость сказать: я хуже всех, то нет никого в русском государстве, кому бы он не мог указать на его место.

«Мы трупы…» – писал Гоголь, и из числа «трупов» не исключался и царь; мы «выгнали на улицу Христа» – и в этом «выгнали» был повинен и царь. «Никого мы не лучше, а жизнь ещё неустроенней и беспорядочней», – заявлял он, и это относилось к стране, которою правил конкретный монарх. Гоголь говорил о всеобщем омертвении, сне, о «чорте путаницы», который запутал российские дела, и этот чорт, стало быть, действовал при попустительстве царя. Восходя от низов российской лестницы к её вершине, Гоголь добирался и до царя и в статье «О лиризме наших поэтов», хваля Николая, хвалил его так, что двусмысленно выглядели похвалы, оговорённые недовольством и критикой. Ибо Его Величество был хоть и хороший монарх, но всё же не достиг желаемого в его должности совершенства.